Дженни так и не оправилась от «хвори». Она сражалась отчаянно, и ей было уже за пятьдесят, когда рак все-таки победил ее. Она умерла дома, и в последние месяцы Мод помогала Неду ухаживать за ней. Вполне естественно, когда все закончилось, Нед обратился за утешением именно к Мод; их объединяла общая скорбь. Во всяком случае, так казалось Мод. Она «посвятила» себя Неду. Когда через несколько месяцев после Дженни скончался его старик отец и Нед унаследовал титул, она решила, что если Нед займет место в Палате лордов, это отвлечет его и облегчит двойную утрату. То, что у Неда полностью отсутствовал интерес к политике, ее не останавливало. Мод энергично взялась за дело, уверенная, что знает его вкусы так же хорошо, как свои собственные. Она устраивала обеды, на которых тщательно подобранные гости — члены парламента, журналисты и ученые — должны были возбудить в Неде интерес к тому или иному «предмету»: экономике, расовому равноправию, жилищному вопросу, реформе пенитенциарной системы. Мысль о том, что Нед уже выполняет свой общественный долг, возглавляя Королевское общество британской литературы и искусства (обязанность, которую он, судя по всему, выполнял только из уважения к семейной традиции), просто не приходила ей в голову. А Нед был слишком вежлив, слишком добр и, возможно, слишком искренне оплакивал Дженни, чтобы просветить мою тетушку.
Кроткий как ягненок, он посещал ее обеды. Ходил с ней в театр. Люди начали приглашать их в гости как пару. Моя тетушка никогда не была хороша собой, но в этот период ее лицо с грубоватыми чертами смягчилось и помолодело; она начала носить туфли на высоких каблуках, блузки с оборками, говорила о Неде по-девичьи смущенно и игриво, время от времени чему-то глуповато улыбалась и многозначительно выгибала брови — одним словом, выглядела нелепо и в то же время трогательно.
В то время я еще был женат на Элен. Однажды поздним субботним вечером, когда мы возвращались домой из гостей, Элен вдруг сказала:
— Как приятно видеть Мод счастливой. Надеюсь, его светлость не обманет ее ожиданий.
Имя Мод за весь вечер не упоминалось ни разу. Но мне показалось, что я понял, почему Элен заговорила о ней. Мы обедали с Джорджем и его дочерью Илайной, необычайно хорошенькой девушкой, у которой была прелестная манера дерзко и насмешливо ловить мужской взгляд, а затем с притворной скромностью опускать пушистые ресницы на слегка разрумянившиеся щеки. Джордж, не без хвастовства называвший себя «отцом-одиночкой» (Илайне было девятнадцать, когда ее мать сбежала с одним из богатых южноамериканских клиентов мужа), буквально трясся над дочерью. Казалось, она тоже обожала отца: проходя мимо его кресла, неизменно целовала в бронзовую лысину, сидела на полу у его ног, положив ему на колено нежную белую руку, смеялась его шуткам и становилась трогательно серьезной, когда он изрекал мрачные пророчества. Это выглядело настолько естественно, что все мужчины-соседи средних лет сгорали от зависти к Джорджу; а вот женщины, вероятно, реагировали иначе. Примерно в середине этого прелестного спектакля я заметил, что Элен необычно молчалива.
И только тут до меня дошло (до Элен наверняка гораздо раньше), что Илайна по выходным играла роль образцовой дочери. Так же, как брат Элен, Генри, старательно играл роль образцового мужа в Норфолке. Мы с Элен не раз задумывались, знает ли Джордж о любовнике дочери (и если да, то понимает ли, что мы тоже в курсе дела). Однако нас это не особенно интересовало, потому что Элен, казалось, не очень расстроена поведением брата. С тех пор, как Генри поделился с ней своей тайной (впрочем, он был вынужден это сделать после того, как мы столкнулись с ним и Илайной в Национальном театре), Элен чувствовала себя его сообщницей. Генри взял с нее слово молчать, и, хотя Элен любила свою невестку, она понимала, что, пока Джойс счастлива в деревне, возясь с детьми и огородом, Генри в Лондоне одиноко.
Должно быть, в тот вечер Илайна вела себя слишком вызывающе, демонстрируя юность и красоту, и это напомнило Элен, что она сама уже отпраздновала свой сороковой день рождения. В моей жене проснулась зависть, потом чувство солидарности с другими немолодыми женщинами, затем ее посетили мрачные мысли о мужском вероломстве. Пожалев Джойс, Элен плавно переключилась на Мод, к которой относилась с большой теплотой. Точнее сказать, она любила мою тетушку почти так же, как и я сам — в этом чувстве была и снисходительность, и в то же время глубина и преданность.
Гордясь своей сообразительностью, я лукаво спросил:
— С чего это вдруг ты подумала о Мод?
— Должна же я была о чем-то думать, правда? Мне было противно смотреть, как ты пялился на эту молоденькую дурочку, облизывающую своего отца. Не удивительно, что Лили его бросила. Наверно, ее тошнило от этого зрелища.
— Не помню, чтобы Илайна вела себя так при Лили. И не думаю, что это противное зрелище. Старине Джорджу крупно повезло!
Я сжал руку Элен и добавил (на тот случай, если это действительно было причиной ее недовольства):
— Впрочем, что касается меня, то я считаю, что Илайна всего лишь славный ребенок. Она из другой возрастной группы. Хотя, конечно, Генри старше меня. Бедная старушка Джойс… Как ты думаешь, она догадывается о его шашнях?
Элен не ответила. В этом не было ничего странного, потому что едва мы свернули на свою улицу, как нас оглушила громкая музыка. Ее источник определился тут же. Как ни странно, грохот доносился не из логова панков, в котором было темно, а из дома, стоявшего немного дальше. Молодой присяжный поверенный, воспользовавшись отсутствием своей овдовевшей матери (мы видели, как утром она уезжала в доверху загруженной машине), устроил у себя шумную пирушку. В доме царил полумрак, но в высоких незашторенных окнах гостиной, находившейся на втором этаже, виднелись темные фигуры, сплоченные, как толпа футбольных болельщиков. Они раскачивались, топали и время от времени издавали дикие крики в такт музыке. Наш сосед из Вест-Индии — пожилой и солидный государственный служащий, образцовый семьянин, одетый в темный костюм и белую рубашку с университетским галстуком — стоял на пороге своего дома и мрачно наблюдал за происходящим.
— Половина второго ночи, — сказал он, ответив на наше приветствие. — Вполне достаточно побеситься до двенадцати. Я сам когда-то был молодым. Но порядочные люди должны помнить, когда пора расходиться.
— Ну, уик-энд есть уик-энд, — сказал я, отчаянно надеясь, что сосед не попросит меня позвонить в полицию, как однажды, когда панки устроили оргию от зари до зари. Впрочем, мне тут же стало стыдно, и причин тому было несколько: во-первых, мне пришло в голову, что сосед мог подумать, будто полицейский скорее отреагирует на мой звонок, чем на жалобу чернокожего; во-вторых, в этом сосед мог оказаться прав; а в-третьих, потому что пару лет назад мы перенесли спальню из передней части дома в заднюю именно из-за шумных соседей напротив, которыми до панков были пять десятков трубачей родом из Вест-Индии.
