— Не так? Неужто и у нас тоже все будет не так? — поддразнила она, как делала всегда, когда он становился слишком задумчивым и «взрослым».
— А у нас тем более, — заявил Егор уверенно.
Мимо них прошествовала небольшая толпа: смеющиеся нарядные девушки в туфлях на модных платформах, с обвитыми фенечками запястьями, которые так старательно демонстрировали блузки с короткими рукавами. Ника потрогала кончиками пальцев свою фенечку — широкий браслет из бисера, охватывающий правое запястье. Замысловатый узор из оранжевых, синих и черных бисеринок она нашла в журнале мод, который выписывала мама Егора, а леску взяла из папиных запасов.
Одноклассницы выплетали на браслетах имена своих «мальчиков» и носили их так, чтобы эти имена видел каждый. Нике казалось это глупым. Разве можно забыть имя того, кого любишь? И вообще, какое кому дело до того, что ее парня зовут Егор?
— А вдруг ты найдешь себе кого-нибудь другого, посимпатичнее и похрабрее, в своем мединституте, — нерешительно озвучила она свои страхи, когда девушки прошли. — И тогда у нас все точно будет по-другому.
Егор сразу же наклонился ближе, прислонился щекой к ее виску, крепче сжал ее плечи и руки в своих руках.
— Не надо мне никого ни симпатичнее, ни храбрее, — сказал ей так же, как и обнимал: твердо и уверенно. — Ника, рыжик ты мой. Мне только тебя надо. Со всеми твоими страхами, застенчивостью, неуверенностью и... даже с этими волосами, которые постоянно лезут мне в рот.
Ника тихо засмеялась, и смех Егора вторил ее смеху.
— Никогда не думал, что смогу девчонке говорить такие слова, — признался он немного времени спустя, когда они уже нацеловались вдосталь и шли к Никиному дому. — А с тобой они так легко приходят на ум...
Он все-таки смутился, так что быстро переменил тему:
— Так ты идешь на выпускной, мы договорились, да?
— Да, — сказала она, пряча счастливую улыбку. Спохватилась. — Если хочешь, я пришлю тебе фотографию, чтобы ты посмотрел. Попрошу в салоне распечатать еще одну и отправлю.
— Да пока она дойдет до Одессы, я уже вернусь, — сказал Егор, вздыхая. — Приеду, тогда уже посмотрю. Но я тебе постараюсь позвонить на следующий день. У бабушки межгород точно подключен, она должна разрешить.
— Жалко, что по телефону нельзя фотографию переслать, — посетовала Ника.
— Жалко, — согласился Егор.
***
Он уехал, оставив в ее руках тепло своих рук, а в сердце — тоску, которая оказалась таким неприятным ощущением, что Ника снова перестала есть и начала терять килограммы. К счастью, до выпускного от отъезда Егора оставалось всего две недели. Платье лишь стало чуточку свободным. Одноклассницы Ники, которые, конечно же, все замечали, с легкой завистью в голосе начали расспрашивать ее, как она ухитрилась так быстро похудеть.
Ника от таких расспросов терялась.
Она сверкала на выпускном, и теперь уже бывшие одноклассники и даже мальчики из параллельного класса наперебой приглашали ее на танец на официальной части вечера и лезли с просьбами «сфоткаться» в обнимку в кафе, куда класс перебрался после того, как эта часть закончилась. Родители заняли школьную столовую и тоже намеревались отрываться до утра. Не пошла только мама — не хотела оставлять папу одного. Но на официальной части она была и почему-то то и дело рвалась поправить Никину высокую прическу, которую они сооружали два битых часа при помощи кучи шпилек и невидимок, и все повторяла, что ей прямо не верится, что у нее такая красивая и взрослая дочь.
В большом зале «Ромео» — единственного в деревне кафе, где, как это водится, справлялись и выпускные, и свадьбы, и юбилеи и даже иногда собирались поминки, был выключен свет и только большой шар, висевший над потолком, разбрасывал по полу круглые цветные пятна. К трем часам ночи Ника успела выпить три бокала шампанского, натереть новыми туфлями мозоль на большом пальце, станцевать, смеясь и спотыкаясь, один медленный танец с Лавриком, который тоже сегодня был чудо как хорош, и вернулась за стол в малый зал, где разговоры уже стали совсем вялыми, чтобы немного посидеть и прийти в себя.
Она еще никогда не чувствовала себя так... навеселе. Голова казалась ясной, но язык слегка заплетался, как и ноги, и собственный смех казался Нике каким-то чужим и слишком громким.
Девчонки за столом хихикали в бокалы с шампанским и пахли табаком — многие к одиннадцатому классу начали курить, хоть и отчаянно скрывались от родителей и учителей. Кое-кто уже даже целовался — к ним прибились мальчишки из параллельного класса, и с ними, как водится, было гораздо веселее, чем со своими, которых все знали, как облупленных. Никто не обращал на этих целующихся внимания. Все были уже хорошо пьяны.
Бурцев и Лапшин, два друга-лоботряса, успели притащить откуда-то коньяк и теперь наливали его в сок всем подряд, ухохатываясь над своей остроумной выдумкой и едва не падая от этого хохота лицами в девичьи декольте и салаты.
— Зиновьева! Айда с нами коньячка за здоровье! — Сашка, не спрашиваясь, подал ей рюмку с коньяком, и Ника осушила ее залпом, вызвав дружные одобрительные крики, и даже не закашлялась, хотя жгло огнем.
— На брудершафт! — восхищенно заорал сзади них Бурцев, и Лапшин вдруг наклонился к ней, жарко дыша, схватил за плечи и ткнулся губами куда-то в щеку, когда Ника едва успела отвернуть от поцелуя лицо.
— Да ладно тебе, Зиновьева, мы никому не скажем! На брудершафт!
Но Ника уперлась ладонями Сашке в грудь и отталкивала его изо всех сил.
— Отвали от нее!
Неизвестно откуда взявшийся Лаврик отшвырнул Лапшина от Ники, и тот сбил с ног Бурцева и упал на него сверху, снова вызвав всплеск гогота за столом.
— Да ты офонарел, Князь! — моментально завелся тот, пытаясь выбраться из-под пыхтящего на нем здоровяка Лапшина. — Офонарел, я тебя спрашиваю, или чё?
— Пошли отсюда, — но Лаврик будто не слышал и будто был совсем трезвым, хотя произносил слова как-то слишком медленно и старательно, как будто учился говорить. — Ника. Давай, вставай.
«Как он может быть трезвым, если качается вместе со стенами?» — подумала Ника и захихикала, выбираясь из-за стола.
— Ты только не говори Егору, — взмолилась она, когда они вышли из кафе и пошли через всю деревню к ее дому. Она очень надеялась, что от холодного воздуха хоть немножечко протрезвеет, но пока была вынуждена цепляться за Лаврика и подавлять приступы глупого смеха. — Я умру, если он узнает, что я столько выпила.
— Это ты не говори Егору, — сказал Лаврик, очень сосредоточенно переставляя ноги, которые и его тоже не совсем слушались. — Я же обещал ему, что буду присматривать за тобой, а сам … Держись! — завопил он, когда Ника споткнулась снова и почти рухнула ему на руки, и вдруг захохотал, прижимая ее к себе, и она вместе с ним, сама не зная, отчего. — Нет, Никанор Палыч, мы с тобой сегодня просто отвратительно пьяны. Хорошенькое начало взрослой жизни, а?
— Да здравствует взрослая жизнь! — провозгласила Ника, воздев кверху кулак.
С неба в ответ на ее слова хлынул проливной дождь.
— Ника, бежим! — дернул ее за собой Лаврик. — Бежим!
Они добежали до летнего домика, стоящего у Лаврика во дворе, с хохотом заскочили туда, стали вытирать с себя и друг с друга воду…
— Вот это был забег, — смеялся Лаврик, наблюдая за тем, как она отжимает мокрые волосы полотенцем, которое он ей дал, и одновременно включая электрокамин. — Вот это ты бегунья, Ника, ну ты даешь, я никогда не видел, чтобы девчонка так резво бегала на каблуках!
— Я настоящая мокрая курица! — возмущалась и одновременно смеялась вместе с ним Ника. — Лаврик, мы же тут замерзнем насмерть! У меня зубы стучат!
Но он уже накрывал ее плечи маминой кофтой и тащил к камину, от которого поднимался теплый воздух.
— Садись. — Ника послушно плюхнулась на диван, вытянула к камину руки. — Грейся.
— А ты? — тут же озаботилась она.
— И я. — Лаврик стащил с себя мокрую рубашку, натянул старую футболку поверх мокрого тела и, сев рядом с Никой, тоже вытянул руки к камину, как к костру. Ника доверчиво положила голову ему на плечо, и он машинально обнял ее и погладил по спине. — Сейчас немного обсохнем и я отведу тебя домой. Мамину кофту потом вернешь. В ней пойдешь.
