– Ты, пожалуйста, не волнуйся. Меня в гости пригласили, ну я и поехала. Так… знакомые… Вернее, дальние родственники, – покусывая губы, принялась выдавать полуправду-полукривду Валька.
– Какие еще родственники? О чем речь? Ты влюбилась? Немедленно говори правду! Ты точно знаешь, что ему можно верить? Я видела, тебя увез какой-то парень… Откуда он только взялся! Ты его знаешь давно или познакомилась около магазина? Валька, немедленно возвращайся, я вообще не понимаю, что происходит…
– Наташенька, честное слово, я не влюбилась. Вот честное-пречестное! И я правда в гостях у дальнего родственника, он очень хороший человек.
– Та-а-ак, – многозначительно протянула Наташа. – Я хочу знать адрес этого родственника и номер его телефона. Кстати, почему ты звонишь не со своего мобильника и твой номер не определяется?
– А у меня мобильник разрядился, – беззаботно ответила Валька.
– Адре-е-ес. Я жду адре-е-ес, – нараспев напомнила Наташа.
– Ой, что-то стало плохо слышно… – Валька оторвала трубку от уха, моля о прощении, возвела глаза к потолку и продолжила: – Совсем не слышно, говори громче…
Как назло, никаких шумовых эффектов в качестве оправдания она предъявить не могла, поэтому еще раз пожаловалась на помехи, покричала «алло, алло» и прервала разговор.
Положив телефонную трубку на покрывало рядом с собой, Валька посмотрела на окно и хорошенько отругала себя за обман. Но что она может поделать? Ничего. Это всего на несколько дней. Не должна же она подводить Казакова…
«А Наташка думает, что у меня тайный роман с Сергеем. То есть она не знает, что его зовут Сергеем, но это не важно… Наверное, он еще приедет к Юрию Яковлевичу, наверное, приедет…»
Тутух-тутух, тутух-тутух, тутух-тутух…
– Горячие сосиски, бутерброды, чипсы, кока-кола, свежие журналы! – раздался крикливый голос проводницы.
Тутух-тутух, тутух-тутух, тутух-тутух…
– Молодой человек, покушать не желаете? – заглянув в купе, спросила дородная женщина в униформе. Она с любопытством уставилась на здоровенного, широкоплечего, хмурого мужчину, неотрывно смотрящего в окно. Вагон битком набит, а тут пусто, видать, четыре полки оплатил, чтобы ехать в одиночестве. – Горячие сосиски, бутерброды… Есть водка.
Встретив тяжелый взгляд зелено-коричневых глаз, она ухватилась за металлическую тележку и благоразумно дернулась вперед.
– Подожди, – остановил ее хриплый голос. – Давай водку и бутерброды.
Наклонившись, женщина приподняла небольшое махровое полотенце и достала прохладную бутылку с яркой этикеткой: тут и березы в ряд, и заливистый соловей, и положенная надпись: «Чрезмерное употребление алкоголя вредит вашему здоровью». Но этот мужчина явно плевал на все предупреждения – такая глыба от бутылки водки и не вздрогнет, не то что дохлики из соседнего купе. Те уже от просроченной газировки наверняка песни горланить начнут.
Спросить, с чем пассажир предпочитает бутерброды, женщина не решилась, просто положила на стол три куска хлеба с колбасой, обтянутые пищевой пленкой, сгребла со стола деньги и вылетела в коридор, проклиная про себя ненавистную работу, душные вагоны и «чертовых бандюганов, заполонивших весь белый свет». Выкрикнув еще раз надоевшие слова, она покатила тележку по затоптанной ковровой дорожке к следующему купе.
Ободрав горло водкой, Федор вновь повернулся к окну. Смазанная лента деревьев давала возможность расслабиться и подумать о прежней жизни. Федор съел бутерброд, мысленно назвал его дрянью, и пожалел об отсутствии нормального ломтя черного хлеба и куска мяса. Ничего, скоро он будет дома.
Полтора года Федор прожил в тайге. Маленькая ветхая избенка неподалеку от поселка, залатанная моторная лодка с почти стертым названием «Быстрая», мутная бутыль самогона, позвякивающие патроны в кармане прожженной искрами костра куртки, темная ночь с редкими криками птиц, высокие резиновые сапоги, чавкающие по жидкой грязи… Отличная жизнь для лешего.
Бабка Марфа всегда крестилась, встречая его, плевалась, закатывала глаза и с чувством выкрикивала: «Черт, черт!», а он лишь морщился, раздражаясь. Однажды подошел и спросил: «Прибить тебя, что ли, бабка Марфа?» Так она после этого пятью литрами святой воды и дом его облила, и полкилометра дороги, ведущей к поселку, обрызгала.
Старый Лукич захаживал изредка под вечер, заводил длинный разговор о жизни и пытался вытянуть хоть что-нибудь из неразговорчивого соседа: откуда приехал, почему людей сторонится, серьезно ли у него с Веркой, болтающей всем, будто по осени свадьба, каких делов натворил и отчего взгляд такой тяжелый? Обижать старика Федор не хотел. Покуривая самокрутку и разливая по стаканам самогон, он отделывался от любых вопросов общими, ничего не значащими фразами или шутил. Ворошить прошлое желания не возникало.
Охотился, заваривал кипятком подсохшие ягоды черники и ароматные иголки ели, продирался сквозь сомкнутые ряды деревьев, глотал ледяную и одновременно обжигающую воду родника и ждал короткого, но теплого лета – жил как все, только не со всеми.
И вот однажды налетело необъяснимое желание вернуться, точно неуправляемый порыв ветра подхватил и понес. Конечно, такую глыбу не подхватишь и не понесешь, но душа уже настойчиво рвалась к дому.
Покидав вещи в спортивную сумку, пролежавшую под узкой кроватью полтора года, пересчитав пухлую стопку денег, хранившуюся все это время в целлофановом пакете под досками дырявого пола, Федор вышел на улицу. Полноватая Верка с накрашенными оранжевой помадой губами, поняв, что долгожданной свадьбы не будет (и ничего, что предложения никто не делал), сначала остолбенела, затем профессионально зарыдала и запричитала: «Как же ты мо-о-ог…» А уж потом, уперев руки в бока, старательно прокляла «любимого» на все четыре стороны. И так это у нее сочно и витиевато получилось, что мимо пробегавшая овчарка поджала хвост и бросилась наутек. «Никогда не женюсь», – наверное, думала собака, устремляясь к лесу.
А Федор даже не обернулся. Зачем? Перешагивая через лужи и грязь, направляясь к станции, он бодро прощался с жизнью в тайге – домой, домой, хватит…
Тутух-тутух, тутух-тутух, тутух-тутух…
– Москва! Москва! – разбудил утром крикливый голос проводницы.
* * *
Почтовый ящик выглядел жалко и уныло. Корявая дверца держалась на одной петельке и беспомощно свисала, демонстрируя миру полнейшую покорность судьбе. Наверное, какой-то подросток, хорошенько опухнув от безделья, отчаянно борясь со скукой, сломал замок и навел вот такую «красоту». Поморщившись, Федор легко оторвал дверцу и бросил ее в картонную коробку для мусора.
