– Не знаю, – сказала Маргарет. – Постой-ка! Я вспоминаю, что Джем, кажется, провожал Уилла в Ливерпуль. Но так ли это, я ручаться не могу: столько всего произошло в ту ночь.
– В таком случае я иду к его матери, – решительно объявила Мэри.
Старик и его внучка не сказали ни слова – не стали ни давать ей советов, ни отговаривать ее. Мэри поняла, что ей нечего ждать от них участия, и решила действовать на собственный страх и риск – без любящей помощи друга. Она знала, что, если попросит, они охотно дадут ей совет, а больше для спасения Джема ей ничего и не требовалось. И все же она не без страха направилась к Джейн Уилсон – ведь она была совсем одна со своей тайной.
Глаза Джейн Уилсон опухли от слез; тяжело было видеть, как тревоги и горе изменили ее за эти двадцать четыре часа. Всю ночь напролет причитали они с миссис Дейвенпорт, сокрушаясь по поводу своих бед, снова и снова возвращаясь к самой страшной из всех – к той, которая нависла сейчас над миссис Уилсон. Мне трудно подыскать подходящее слово, но она даже стала как бы гордиться своим мученичеством, стала нарочно растравлять свое горе, получая наслаждение от страха за участь своего мальчика.
– Ты все-таки пришла, Мэри! Ах, Мэри, девонька, его будут судить во вторник.
И она разрыдалась – судорожные всхлипывания ее говорили о том, сколько слез она уже пролила.
– Ах, миссис Уилсон, не надо так расстраиваться! Мы его спасем, вот увидите. Не волнуйтесь. Они не могут доказать, что он виновен!
– А я тебе говорю, что могут, – прервала ее миссис Уилсон, несколько раздраженная тем, что Мэри, по ее мнению, так просто все решает, и немало раздосадованная тем, что кто-то еще может питать надежду, когда она не только смирилась, но почти находит удовольствие в горе. – Тебе-то, конечно, легко так говорить о несчастье, которое случилось из-за тебя, а я до конца дней своих буду винить тебя в его смерти: я знаю, что он умрет, и умрет за то, чего никогда не делал, нет, никогда не делал, любимый мой мальчик!
Но она была слишком слаба и не могла долго кипеть гневом; постепенно она утихомирилась и лишь тихонько всхлипывала да приглушенно вздыхала.
Мэри не терпелось поскорее успокоить ее, утишить как ее гнев, так и горе: ей надо заставить миссис Уилсон собраться с мыслями, а кроме того, она ведь уже любила ее как мать Джема. И Мэри тихо принялась нашептывать ей ласковые слова, которые кажутся такими бессмысленными и слабыми, если воспроизвести их на бумаге, но которые так сильны, когда исходят от самого сердца и сопровождаются нежными взглядами и объятиями. И незаметно для себя старушка поддалась призыву этих кротких, любящих голубых глаз, на нее подействовали слезы участия, слова надежды и любви, и она перестала так сокрушаться.
– А теперь, дорогая миссис Уилсон, не могли бы вы припомнить, где Джем, по его словам, был в четверг вечером, а точнее – ночью. Его ведь не было дома, когда заболела Элис, и вернулся он только под утро?
– Да, он вышел из дому часов в пять вечера. Вышел он с Уиллом: сказал, что хочет немного проводить его, потому как Уилл решил идти пешком в Ливерпуль и слышать не хотел о том, чтобы Джем одолжил ему пять шиллингов на поезд. Вместе они и вышли. Теперь-то я это хорошо помню, а сначала, когда заболела Элис да с бедным Джемом случилось такое несчастье, у меня это из головы вылетело. Так вот: они тогда вместе отправились пешком в Ливерпуль – Джем-то, конечно, не до самого конца. Но ведь кто его знает, – добавила она, снова падая духом, – может, он вовсе и не пошел с Уиллом? По дороге он мог куда-нибудь свернуть. Ох, Мэри, голубушка, ведь его повесят, а он ничего плохого не сделал.
– Нет, не повесят, не посмеют! Теперь мне ясно, с чего начать. Надо найти Уилла, чтобы он помог нам: время для этого еще есть. Он может поклясться, что Джем был с ним. А где сейчас Джем?
– Люди говорят, что сегодня утром его отвезли в тюремном фургоне в Кэркдейл. А я даже не видела его, бедненького! Ах, девонька, как они спешат скорее с ним разделаться!
– Да уж, они не теряют времени даром, мигом отыскали преступника, – с горькой грустью заметила Мэри. – Но не отчаивайтесь. Заподозрив Джема, они пошли по ложному следу. Не бойтесь. Вот увидите: все кончится для Джема хорошо.
– Я бы и не убивалась так, если б могла что-нибудь сделать, – сказала Джейн Уилсон, – но я такая старая и слабая, Элис заболела, да еще эта история приключилась – я теперь уж ничего не соображаю, голова у меня идет кругом, и хоть я все думаю и думаю, но ничем моему мальчику помочь не могу. Вот вчера вечером, говорят, я могла бы пойти повидаться с ним, а я-то и не знала. Да, Мэри, не знала, а теперь, может, никогда не увижу Джема.
И она такими несчастными глазами посмотрела на Мэри, что девушке стало жаль ее, – она почувствовала, что сейчас не выдержит, и, боясь, как бы не расплакаться и не потерять над собой власти, поспешно перевела разговор на Элис.
– Спасибо, она все такая же, – сказала Джейн, а сама подумала, что никто не может горевать больше матери. – Она-то счастлива, она ведь ничего не понимает, но доктор говорит, что она все слабее становится. Может, хочешь взглянуть на нее?
Мэри пошла наверх – отчасти следуя обычаю бедняков, у которых принято предлагать друзьям проститься в последний раз с умирающим или умершим и не принято отклонять такое предложение, а отчасти потому, что ей хотелось хотя бы минуту подышать атмосферой покоя, казалось, всегда окружавшего добрую благочестивую старушку. Элис лежала, как и прежде, видимо, ничем не мучаясь и не ощущая никакой боли; она полностью утратила сознание того, что происходит вокруг, и всецело ушла в воспоминания детства, достаточно яркие, чтобы заменить ей действительность. Она по-прежнему говорила о зеленых лугах, по-прежнему беседовала с давно умершими матерью и сестрой, которые уже много лет лежали в могиле, словно они были рядом с нею, в тех милых ее сердцу местах, где прошла ее юность.
Только голос ее звучал слабее, движения были более медленны, – несомненно, конец уже близился, но какой безмятежный, счастливый конец!
Мэри несколько минут молча стояла, глядя на больную и прислушиваясь к ее бормотанью. Затем она нагнулась и, благоговейно поцеловав Элис в щеку, отвела Джейн Уилсон от постели, точно слух умирающей мог уловить ее слова; шепнув бедной матери Джема несколько обнадеживающих слов и нежно, ласково поцеловав ее несколько раз, Мэри попрощалась с ней, сделала было несколько шагов к двери и снова вернулась, умоляя старушку не падать духом.
Когда она наконец ушла, Джейн Уилсон показалось, будто из комнаты исчез солнечный луч.
А как мучительно ныло сердце Мэри: ведь она с каждой минутой все больше убеждалась в страшной правде, заключавшейся в том, что ее отец – убийца! Но она всеми силами старалась не задерживаться мыслью на этом, а лишь думать о том, как доказать невиновность Джема, – это ее священный долг, и она должна его исполнить.
