— Ага.
Ох, как мне неловко врать Ханне. Чтобы скрыть смятение, сажусь, подтянув колени к груди и обняв их руками.
— Я решила, что всю мою первую ночь в качестве Исцелённой проведу на улице — просто потому, что могу это сделать. — Ханна приподнимается на локтях. — Давай проведём её вместе — ты и я, а? — В её голосе нотки мольбы. Я понимаю, чего она ждёт от меня: «Да, конечно!» и «Отлично придумано!». Я понимаю, что ей — да и мне тоже — очень бы хотелось поверить, что жизнь не изменится, всё будет идти, как раньше.
Но я не могу заставить себя произнести эти слова. Вместо этого принимаюсь возить большим пальцем по бедру, отряхивая песок.
— Слушай, Ханна. Я должна тебе что-то сказать. Насчёт Процедуры...
— А что насчёт Процедуры? — прищуривается она. По голосу Ханна слышит, что я говорю серьёзно, и это пугает её.
— Пообещай, что ты не будешь сердиться на меня, о-кей? Иначе я не смогу... — Я останавливаюсь, прежде чем выпалить: «... не смогу уйти, если ты будешь злиться на меня». Я, кажется, забегаю вперёд.
Ханна садится на песке и поднимает руку, пытаясь изобразить улыбку.
— Подожди, я сама догадаюсь. Вы с Алексом собираетесь спрыгнуть за борт, сбежать вместе и гулять без меня на свободе вместе с Изгоями.
Она произносит это как бы в шутку, но в её голосе чувствуется надлом, ожидание: она хочет, чтобы я разуверила её.
Но я ничего не говорю. С минуту мы лишь смотрим друг на друга, и с её лица исчезают свет и радость.
— Не может быть, — говорит она наконец. — Ты шутишь!
— Я должна, Ханна, — тихо возражаю я.
— Когда? — Она прикусывает губу и смотрит в сторону.
— Мы решили сегодня. Сегодня утром.
— Нет. Я имею в виду — когда? Когда вы уходите?
Я колеблюсь только одну секунду. После сегодняшнего утра я не понимаю больше этого мира и того, что в нём происходит. Но одно я знаю точно — Ханна никогда не предаст меня. Во всяком случае не сейчас — не прежде, чем они всадят ей в мозг свои иголки, разорвут на кусочки, камня на камне не оставят от её прежней личности. Я вдруг понимаю: вот что на самом деле делает Исцеление — оно ломает людей, забирает их у себя самих.
Но к тому времени, когда они доберутся до неё, будет уже поздно.
— В пятницу, — говорю я. — Ровно через неделю.
Она резко, со свистом выдыхает сквозь зубы.
— Нет, неправда, ты шутишь, — повторяет она.
— Меня ничто не держит здесь, — говорю я.
Тогда она снова вскидывает на меня свои огромные глаза — в них столько страдания.
— А я?
Внезапно ко мне приходит решение проблемы — простое, до смешного простое. Я едва не захожусь смехом.
— Так пойдём с нами! — выпаливаю я. Ханна испуганно озирает пляж, но кругом никого; только старик ещё ковыляет где-то вдали и не может нас слышать. — Я серьёзно, Ханна! Пойдём с нами. Тебе бы понравилось в Дебрях. Это невероятно! Если б ты только видела их поселение...
— Как? Ты была там? — резко обрывает она.
Я краснею, сообразив, что так и не рассказала ей о ночи, проведённой с Алексом в Дебрях. Наверняка она воспримет это как предательство, ведь я всегда и обо всём ей рассказывала.
— Только один раз. И всего пару часов. Это великолепно, Ханна. Совершенно не так, как мы себе представляли. А переход через границу... Сам факт, что её можно пересечь... Всё совсем не так, как нам внушают. Они врут нам, Ханна, нагло, беззастенчиво врут!
Я останавливаюсь, захлебнувшись в эмоциях. Ханна смотрит вниз, дёргая ниточку, высунувшуюся из шва её спортивных шорт.
— Мы могли бы уйти, — говорю я немного мягче, — все трое.
Долгое время Ханна не отвечает. Она, прищурившись, смотрит на океан, а потом еле заметно качает головой, и грустно улыбается.
— Я буду скучать по тебе, Лина, — говорит она, и у меня падает сердце.
— Ханна... — завожу я, но она перебивает меня:
— А может, и не буду. — Она встаёт, отряхивает песок с шорт. — Ведь для того и проводят Исцеление, правда? Чтобы не было боли. Во всяком случае — такой боли.
— Но ведь ты можешь и не проходить через Процедуру. — Я тоже поднимаюсь на ноги. — Давай уйдём в Дебри.
Ханна невесело усмехается:
— И бросить всё это? — Она жестом указывает вокруг себя. Я вижу — она пытается шутить, но это шутка только наполовину. Оказывается, несмотря на все свои крамольные разговоры, подпольные вечеринки и запрещённую музыку, Ханна не хочет отказываться от этой жизни, уходить из этого места — единственного, которое мы знаем. Ещё бы, ведь ей и здесь совсем не плохо: хорошая семья, светлое будущее, отличная партия. У меня же ничего нет.
Уголки Ханниного рта дрожат. Она стоит, понурившись, и пинает носком кроссовки песок... Мне бы хотелось её утешить, но не могу придумать, что сказать. В груди всё сжимается и ноет. Похоже, в этот момент прямо на моих глазах распадается всё, что связывало нас с Ханной, вся наша долгая дружба: наши вечеринки с запретным полночным попкорном, после которых я оставалась у Ханны ночевать; и то, как мы вместе готовились к Аттестации, когда Ханна напяливала на нос пару старых отцовских очков и лупила линейкой по столу каждый раз, как я давала неправильный ответ, после чего вся подготовка шла насмарку, потому что мы всё время давились смехом; и то, как она двинула кулаком прямо в нос Джиллиан Доусон, когда та ляпнула, что у меня нечистая кровь; наши посиделки с мороженым на причале, когда мы мечтали о том, как у каждой из нас будет пара и мы будем жить рядом, в одинаковых домах.
Всё это развеялось в прах, словно песок, взвихренный смерчем.
— Ты же знаешь, что дело тут не в тебе, — еле удаётся выдавить мне — такой в горле ком. — Ты и Грейс — единственные люди, которые много значат для меня. Больше ничего... — Я запинаюсь. — Всё остальное — ничто.
— Я знаю, — говорит она, но по-прежнему не смотрит на меня.
— Они... они забрали мою мать, Ханна.
Этого я не собиралась рассказывать, потому что вообще не хочу говорить о своей матери. Но слова выскочили сами собой.
Она резко вскидывает голову:
— Ты о чём?
Тогда я рассказываю ей о походе в Склепы. Невероятно, но мне удаётся связно передать всю историю, все подробности, в том числе и об Отделении №6, о побеге, о камере и о словах, врезанных в камень. Ханна слушает, застыв в полном молчании — я никогда не видела её такой тихой и серьёзной.
Когда я заканчиваю рассказ, её лицо белее снега. Помню, в далёком детстве она тоже так бледнела, когда мы всю ночь пугали друг друга, рассказывая истории о привидениях. Впрочем, в каком-то смысле, история моей матери и есть история о привидении.
— Боже мой, Лина, — еле слышным шёпотом говорит она. — Я даже не знаю, что сказать. Боже мой.
