А ещё я вспоминала, как однажды в Болонье Громов рассказывал мне о своих родителях. Почему я не подумала об этом раньше? Ревнивый отец, который испортил жизнь матери… Теперь я понимала, откуда в Максиме взялась эта ревность. А ещё я понимала, что он всё-таки не похож на своего отца и справится с ней очень быстро.
Услышав шаги и голос Громова, я вскочила с дивана, нервно разглаживая пальцами несуществующие складки на ткани кофточки. Сердце лихорадочно стучало, слепым котёнком тыкаясь в рёбра.
Дверь открылась, и вошёл Максим. Он замер на пороге, заметив меня, а я с жадностью смотрела на любимое лицо, впитывая каждую чёрточку… С горечью увидела седую прядь на виске, которой не было раньше, синяки под глазами, скорбные морщинки в уголках губ…
– Я люблю тебя, – выдохнула я, делая первый шаг навстречу. Максим вздрогнул, как от удара.
– Я пришла, чтобы сказать тебе об этом. И о том, что жалею о своём отъезде. И о том, что не простилась. Не выслушала тебя. Прости меня, Максим.
Он медленно подошёл ко мне и схватил за руки.
– Это не сон? – выдохнул Громов, прижимая мои ладони к губам. – Пожалуйста, скажи мне, что это не сон!
– Нет, – я покачала головой и улыбнулась. – Совершенно точно – это не сон. И я могу повторить – я тебя люблю. И теперь я даже знаю, когда это началось… С твоего самого первого рукопожатия и слов: «Для меня будет настоящей честью с вами работать».
Ни разу за всё время я не видела у Максима такого выражения лица. Полубезумного-полусчастливого. Его глаза светились надеждой и верой в чудо. Так светятся глаза у детей в предвкушении новогодних подарков.
А потом он обнял меня. Уткнулся носом в макушку и прошептал:
– И ты меня прости. За недоверие и за… за грубость. Я так жалею, родная моя. Всё, что было со мной в этой жизни, оказалось ненастоящим… И когда я столкнулся с тобой, такой искренней, чистой, умеющей любить, верить, жить и не отчаиваться вопреки всему, я понял, что это такое – любовь. Не к детям, заслужившим её по праву рождения, а к чужому человеку, к женщине. Я никогда не чувствовал ничего подобного, Наташа… И я никогда не ревновал… раньше. Прости меня за это безумие, за то, что был груб. Каждый день после того, как ты ушла, я ругал и проклинал сам себя. Я не думал, что способен на такое, и мне было противно осознавать это, ведь своим поступком я напомнил себе отца в его безумной ревности к матери. Прости меня, родная… я отчаянно боюсь тебя потерять.
– И ты меня прости за то, что забыла, с кем ты общался в течение двадцати лет. Лена ведь живёт ненастоящим, она научила тебя не доверять людям.
Максим посмотрел мне в глаза. Я ободряюще улыбнулась. Взгляд его был виноватым.
– Я больше никогда не буду так груб с тобой, обещаю.
– Я знаю, что не будешь. И не ревнуй. Ты – мой единственный.
Когда он, шепнув «я люблю тебя», поцеловал меня, в душе что-то запело. Тихонько так, но очень радостно. Уже больше четырёх лет я не слышала песен в своей душе… И вот, благодаря Максиму, они вернулись.
Счастье наполняло меня, бурлило в крови, как пузырьки шампанского.
Мама! Ты видишь? Я смогла!
Я полюбила.
Мы сбежали с работы под радостный смех Светочки. Максим, улыбаясь, тащил меня за собой за руку к машине и, усадив наконец на сиденье рядом, сказал:
– Я ведь совсем забыл кое о чём. Ты, наверное, не поверишь.
– Не поверю во что? – я улыбалась.
– Лена согласилась на развод.
От радостного удивления перехватило дыхание.
– Да-да. Я ведь говорил тебе, что Лена не такой уж плохой человек. Она поняла, что я хочу быть с тобой. И девочки тоже останутся с нами. Они уже достаточно взрослые, чтобы самостоятельно сделать выбор.
Максим взял меня за руку, привлёк к себе и проникновенно прошептал:
– Ну так что, Наталья Владимировна Зотова, вы согласны стать моей женой?
Я смогла только кивнуть, потому что мой язык от счастья совсем онемел и повиноваться отказывался. На губах Максима расцвела счастливая улыбка.
– Тогда поедем, встретим девочек. У них как раз скоро занятия в школе закончатся.
Громов выпустил меня из объятий и повернул ключ зажигания. Я закусила губу.
– Максим… Я хотела спросить… Как там Лисёнок… и Лика…
Он посмотрел на меня уже без улыбки. Вздохнул.
– Лисёнок… ей я сказал, что ты уехала в командировку. Решил, что она постепенно свыкнется и что-то поймёт сама. А Лика… У неё была истерика. Она плакала целых три дня, кидалась на меня, кричала, что это я во всём виноват, не хотела ничего слушать, запиралась в комнате и ревела в подушку. Я никогда не видел свою дочь в таком состоянии. В конце концов Лика просто вновь замкнулась в себе… Стала прежней, в общем.
– Думаешь, она простит меня? – спросила я, замирая от тревожного предчувствия.
– Я не знаю, Наташ… Надеюсь…
В этот яркий зимний день светило солнце, прорываясь сквозь редкие облака на голубом небе. Мы ехали за девочками, я наблюдала, как солнечные лучи мелькают в окнах, превращая их на миг в сверкающие зеркала, и наслаждалась жизнью.
Впервые за последние годы я была рада, что жива. Что не погибла в автокатастрофе вместе с родителями. Что встретила Максима и девочек… И полюбила их. Только эта любовь смогла спасти меня, вытащить из бездны, в которую я постепенно проваливалась, как в сугроб.
И как радостно было осознавать, что я нужна и им тоже. Я – не просто бесплотная тень самой себя, не никчёмное существо, я – человек, которого любят. Я нужна!
И улыбалась, вспоминая о том, что это такое – быть счастливой.
Только одно омрачало моё настроение. Я думала о Лике, и сердце тревожно сжималось. Я предала её… а ведь я была первым человеком, которому доверилась эта одинокая девочка.
Именно так – одинокая. И одинока она была намного больше, чем я. Одиночество при живых родителях… Меня после смерти мамы с папой поддерживали Михаил Юрьевич, Аня и Антон, Светочка… У меня была любимая работа. А у Лики не было никого, кроме маленькой сестры, которую нужно было беречь от причуд собственной матери. Максим видел в ней копию Лены и не хотел вникать в проблемы трудного подростка.
Если я сама посадила себя в золотую клетку одиночества, то Лику туда засунули насильно, в одночасье лишив детства.
И тут появилась я. Я подарила ей детство, и Лика полюбила меня, научилась доверять, открыла мне свою израненную душу. А потом я уехала, даже не простившись, и этим отняла у Лики всё – во второй раз в жизни. И я ненавидела саму себя за этот поступок.
Я сжимала кулаки и, закрывая глаза, молилась только об одном – хоть бы она смогла простить… Потому что теперь я была уверена, что больше никогда не предам Лику. И сделаю всё, чтобы стать для неё хорошей матерью… Матерью, которой у нее никогда не было, но которая была у меня.
Мы подъехали к школе, и я сразу заметила красную куртку Лисёнка, и бирюзовую – Лики. Они стояли рядом, и рука Лики лежала на плече у Алисы.
Когда мы с Громовым вышли из машины, Лисёнок кинулась вперёд и немедленно повисла у меня на шее.
– Наташа! – воскликнула она. – Я знала, что ты вернёшься.
Я улыбнулась. Уже третий человек знал, что я вернусь… А был ли другой вариант развития событий? Наверное, нет.
Я перевела взгляд на Лику. Она стояла в двух шагах от меня, бледная, и кусала губы. В зелёных глазах плескалась целая буря эмоций.
Я сама подошла к ней.
– Прости меня, Лика. Если можешь, прости. Я натворила столько всего глупого и плохого… Если бы ты знала, как я жалею. Я очень хочу всё исправить. Прости меня, Лика.
Она молчала. Просто смотрела.
А потом подняла руку и прикоснулась холодными пальцами к моей щеке, потрогала волосы…
– Это ты, – наконец выдохнула Лика. – Я боялась, что ты мне только кажешься. Каждый день я видела тебя во сне.
– Правда? – я изумилась. Девочка кивнула.
– Лика… – я осторожно обняла её, надеясь, что она не оттолкнёт меня. Не оттолкнула. Уткнулась носом мне в ухо. – Ты простишь меня?
