– Ты уверена? – в конце концов спросил он.
– Что ты имеешь в виду?
Он повернулся ко мне лицом и, прислонившись к стене, скрестил ноги.
– Последние пару раз, когда мы с тобой встречались, я замечал серебристую «краун-викторию» у нас на хвосте. Ну, я и записал номерок, а потом его проверил. Машина принадлежит сыскному агентству.
Мне вдруг стало холодно.
– Думаешь, Гейдж установил за мной слежку?
– В данный момент машина стоит в конце улицы. – Харди поманил меня к окну. – Посмотри сама.
Я словно приросла к месту.
– Он не мог этого сделать.
– Либерти. – тихим голосом сказал Харди. – ты слишком мало знаешь этого подлеца, чтобы утверждать с уверенностью, что он мог сделать, а чего не мог.
Я потерла предплечья, в которых стало ощущаться покалывание, тщетно пытаясь согреться. Я не могла говорить – слишком велико было мое потрясение.
– Знаю, ты думаешь, Тревисы тебе друзья, – снова послышался ровный голос Харди, – но это не так, Либерти. Ты думаешь, они из личного расположения к тебе приняли вас с Каррингтон в свой дом? Только никакое это, к черту, не расположение. Они обязаны тебе гораздо большим, черт возьми.
– О чем ты?
Харди пересек комнату и, приблизившись ко мне, взял за плечи, затем посмотрел мне в глаза, в которых застыло недоумение.
– Так ты и впрямь ничего не знаешь? Я думал, ты по крайней мере догадываешься.
– О чем ты?
Губы Харди были сурово сжаты. Он потянул меня к дивану, сжимая мои вялые, как тряпка, руки, и заставил сесть.
– Твоя мать была любовницей Черчилля Тревиса. Это длилось на протяжении долгих лет.
Я попыталась сглотнуть, но горло свело судорогой.
– Это неправда, – прошептала я.
– Мне это Марва сказала. Можешь все узнать у нее сама. Твоя мама ей во всем призналась.
– Почему Марва ничего не сказала мне?
– Не хотела посвящать тебя в это. Боялась, что ты поссоришься с Тревисами. Насколько ей было известно, они могли забрать у тебя Каррингтон, и тогда ты ни черта не смогла бы против них сделать. Позже, узнав, что ты работаешь у Черчилля, она подумала, что он пытается загладить перед тобой свою вину, и решила, что лучше не вмешиваться.
– Бред какой-то. С чего бы это им забирать у меня Каррингтон? Что Черчилль мог... – Кровь внезапно отхлынула у меня от лица. Я замолчала, прикрыв рот дрожащей рукой – мне все стало ясно.
Словно откуда-то издалека до меня доносился голос Харди: – Либерти... кто, по-твоему, отец Каррингтон?
Я возвращалась от Харди с намерением, как только доберусь до Ривер-Оукс, немедленно призвать Черчилля к ответу. В душе моей царил такой хаос, какого я не припомню с момента маминой смерти. Но даже несмотря на это, внешне я выглядела до странности спокойной. «Это не может быть правдой», – снова и снова повторяла я себе. Я не хотела, чтобы это оказалось правдой.
Если Черчилль – отец Каррингтон... Мне вспомнились те времена, когда мы с ней практически голодали, наши невзгоды, ее вопросы о том, почему у всех ее друзей есть папы, а у нее нет. Тогда я показывала ей фотографию своего отца и говорила: «Это наш папа». Я рассказала ей, как сильно он ее любит, хотя и живет на небесах. Мне вспоминались дни рождения и праздники, ее болезни, все, что ей пришлось пережить без...
Если Черчилль – отец Каррингтон, он ни черта мне не должен. Но он чрезвычайно много задолжал ей.
Прежде чем осознать, что делаю, я поймала себя на том, что подъезжаю к воротам гаража на Мейн, 1800. Охранник попросил предъявить водительское удостоверение, и я засомневалась: не сказать ли ему, что ошиблась, приехав сюда. Однако в результате ничего не сказала – вытащила права, предъявила их охраннику и въехала на стоянку для жителей дома, где припарковала машину. Я хотела видеть Гейджа. Хотя даже не знала, дома ли он.
Когда я нажимала на кнопку восемнадцатого этажа, мой палец дрожал: я боялась, но все же больше была разгневана. Несмотря на распространенное мнение о кипучем темпераменте мексиканских женщин, я в обычных условиях отличалась, в общем, тихим нравом. Я не любила горячиться, мне противен резкий выброс адреналина, сопровождавший вспышки гнева. Однако в ту минуту я была готова взорваться. Мне хотелось кидаться всем, чем попало.
Я решительно, печатая шаг, подошла к двери Гейджа и со всей мочи, так что заболели суставы, забарабанила в нее. Ответа не последовало, тогда я стала колотить в дверь кулаком и когда ее наконец открыли, чуть не упала вперед.
На пороге стоял Гейдж, невозмутимый и готовый ко всему, как всегда.
– Либерти... – Последний слог моего имени прозвучал вопросительно. Пробежав по мне, его светлые глаза остановились на моем разгоряченном лице. Гейдж протянул было руку, чтобы втащить меня внутрь, но я, едва переступив порог, отшатнулась от него. – Дорогая моя, что происходит?
Даже сейчас я лишь с трудом могла устоять перед теплом его голоса и моим собственным мучительным желанием спрятать лицо у него на груди.
– Не смей притворяться, что заботишься обо мне, – обрушилась на него я, швыряя сумку об пол. – Как ты мог пойти на такое, когда я всегда была с тобой честна!
Лицо Гейджа приняло холодное выражение.
– Не мешало бы тебе, – проговорил он вежливо, – вначале объясниться.
– Ты сам прекрасно знаешь, из-за чего я злюсь. Ты нанял человека следить за мной. Ты шпионишь за мной. Не понимаю, зачем тебе это понадобилось. Я ведь не сделала ничего такого, чтобы поступать со мной таким образом...
– Успокойся.
Большая часть мужчин не понимает, что просить обозленную женщину успокоиться – все равно что подбрасывать порох в огонь.
– А я не желаю успокаиваться! Я хочу знать, какого черта ты это сделал!
– Если ты держишь свое слово, – заметил Гейдж, – тебе нечего беспокоиться о том, что кто-то за тобой присматривает.
– Так, стало быть, ты признаешь, что установил за мной слежку? Господи Боже мой! Ты это сделал, я по твоему лицу вижу. Я не спала с ним, черт тебя дери. Ты должен был мне доверять.
– Я всегда следовал старой пословице: «Доверяй, но проверяй».
– Наверное, в бизнесе это работает хорошо, – сказала я убийственным тоном, – но только не в отношениях между близкими людьми. Я хочу, чтобы это прекратилось. Я не желаю, чтобы за мной следили. Убери их!
– Хорошо-хорошо.
Удивленная, что он так легко на это согласился, я бросила на него настороженный взгляд.
Гейдж смотрел на меня как-то странно, и я поняла, что меня всю трясет. Моя ярость прошла, осталась лишь боль отчаяния. Я недоумевала, как это меня угораздило оказаться причиной соперничества двух, не считая Черчилля, не знающих пощады мужчин... На меня накатила безмерная усталость, усталость от всех и всего, и особенно от множества вопросов, на которые не было ответов. Я не знала, куда мне податься и что с собой делать.
