И так, думая об этих важных мелочах, она сидела в квартире на Малой Дмитровке, ждала Анютиного возвращения и листала старые книжечки стихов с папиной – то есть это в юности она думала, что с папиной, а потом узнала, что с Асиной, – полки. Выхватывались знакомые строки, вдруг становились незнакомыми, непривычно завораживали... Иногда из кабинета доносился жалобно-обрывистый звон колокольчиков. Анюта не успела отдать реставратору музыкальную шкатулку, и она то и дело пыталась сама собою сыграть свою любимую простую песенку.
Ключ повернулся в замке. Антонина Константиновна вышла в прихожую. Она думала, что вернулась Анюта, и вздрогнула, увидев на пороге Матвея. Вообще-то ничего пугающего не было в том, что он приехал в родительский дом, он почти всегда и приезжал без предупреждения. Но в том, как он появился в дверях, во всей его широкоплечей, четко очерченной вечерним светом фигуре Антонине Константиновне вдруг почудилось что-то такое, от чего сердце у нее сначала замерло, а потом стремительно забилось.
– Что случилось, Матюшка? – снизу заглядывая ему в лицо, испуганно спросила она. – С папой?
– Нет. – Он прошел в комнату, почему-то не сняв ни куртку, ни даже обувь, и встал у окна, не глядя на нее. – Все в порядке, я только от него. Ему лучше сегодня.
– Тогда с тобой. С тобой что?
– А со мной что может быть?
Он пожал плечами, по-прежнему не оборачиваясь к ней.
– Я и спрашиваю – что?
Матвей наконец обернулся – наверное, удивился непривычной резкости бабушкиного тона. Обернулся, посмотрел прямым взглядом. Она никогда не видела, чтобы его глаза были такого цвета. Не как весенняя трава – Анюта еще смеялась, что у Матюшки глаза точно из песни «Гренада», трава молодая, степной малахит, – а как глубокий речной лед. Ей стало страшно. Такого цвета были глаза у ее отца, это она точно запомнила, потому что это и был цвет его несчастья.
– Она пришла навестить папу. И я ее увидел.
Антонина Константиновна хотела спросить: «Кто пришел?» – но, прежде чем успела спросить, поняла это сама.
– Ты с ней поговорил? – сказала она, помолчав.
– Поговорил.
– И что ты ей сказал?
– Послал подальше. В резкой форме.
– И что?
– И ничего. Ушла. Убежала по коридору.
В его голосе звучала только злость. Но Антонину Константиновну трудно было обмануть такой однозначностью его интонаций. В голосе Матвея не слышалось отчаяния, и все-таки она знала, какое оно у него. Был же он когда-то маленьким и уже тогда маскировал свое очень нечастое отчаяние именно под злость.
– Ну почему ты это сделал, скажи?
Она подошла к Матвею, пригнула его голову вниз и постучала согнутым пальцем по лбу. Так она делала в его детстве, когда он, обычно по ртутной своей непоседливости, вытворял что-нибудь чересчур лихое. Это было высшей степенью ее недовольства, он это знал и, конечно, вспомнил сейчас. Матвей коротко улыбнулся. Хоть улыбка была совсем не веселая, лед в глазах немножко подтаял.
– Не ругайся, Антоша, – сказал он. – А что мне, целоваться с ней? По-моему, всё против этого. Пусть с ней Сидоров целуется, или с кем там она от вас сбежала?
– Всё против... – медленно произнесла Антонина Константиновна. – Какая же это глупость, Матвей! Вот это, о чем ты сейчас говоришь, – что всё против. Всё это «всё» не стоит одного ее взгляда.
– А ты откуда знаешь? – оторопело спросил он. – Сама же говорила, несколько раз всего ее видела и большой радости не испытала.
– Это я про себя говорила. Про себя и про нее. Что ей до меня, что мне до нее? Ничего. До последнего времени ничего мне до нее не было, – уточнила она. – А про тебя... Есть что важно и что неважно.
– Если б еще одно от другого отличать! – усмехнулся Матвей.
– А ты не маленький уже, пора бы и научиться, – жестко отрезала Антонина Константиновна. – Думаешь, такое это частое дело, любовь? На каждом углу ее выдают?
– Не думаю. – Матвей отвел глаза. – Она мне даром была не нужна, я думал, ее вообще... нигде не выдают.
– Так что же ты ею разбрасываешься? – так же жестко и безжалостно спросила она. – Из-за отцовского прошлого, из-за своего пустого упрямства? Да ее, может, никогда в твоей жизни больше не будет! Сколько ты ночей бессонных проведешь, сколько слез прольешь в подушку, как только это поймешь?
Матвей посмотрел на нее изумленно.
– Антоша, – осторожно спросил он, – ты про кого вообще-то говоришь?
И тут она вдруг заплакала. Без всхлипов, без единого звука – просто слезы потекли по щекам прямыми дорожками. И ничего она перед собою больше не видела, только этот освобождающий слезный поток...
Через мгновение Антонина Константиновна почувствовала, что Матвей обнимает ее, целует в макушку и говорит расстроенным, виноватым, совсем как в детстве, голосом:
– Антошечка, ну я больше не буду!
Она наконец всхлипнула, удивленно прикоснулась рукой к своей щеке – откуда эти странные капли, как давно с ней такого не было! Ну конечно, Матвей ведь вообще впервые в жизни видит, чтобы бабушка плакала.
– Чего ты не будешь? – сквозь слезы улыбнулась она.
– Чего скажешь, того и не буду. – Увидев ее улыбку, он тут же заговорил обычным своим голосом: – Ничего себе! А как же – слезами горю не поможешь?
– Может, твоему и поможешь, – снова всхлипнула Антонина Константиновна. – Моими слезами. Матюша, – она подняла на него глаза; слезы все еще стояли в них крупными каплями, – не надо тебе делать эту... Не глупость, не ошибку, нет! Горе непоправимое, вот что. Нет у тебя на то причин! Господи, ну как тебя от этого уберечь?!
– Да меня-то чего беречь? У меня-то какое горе, Антош? – Теперь она видела, что он старательно строит честные глаза. Тоже как в детстве, когда соседка нажаловалась, что он делал опасные взрывпакеты вместе с Ваней Шевардиным, а он стал уверять бабушку, что Ванька ничего опаснее коробочки для фантиков и делать-то не умеет. – Что на ней, свет клином сошелся? Я таких девочек десяток себе найду. И все без отягчающих обстоятельств.
Слезы уже пролились из ее глаз, высохли на щеках. И ничто не мешало ей видеть, как при этих словах, которые он постарался произнести как можно более небрежным тоном, Матвей болезненно поморщился.
– Ты здесь переночуешь? – поспешно спросила Антонина Константиновна.
Она хотела отвлечь его от мыслей про эту девочку. Ей еще больнее было чувствовать его боль, чем ему самому.
– Да нет, не останусь. У меня выходной завтра. Съезжу... куда-нибудь.
Теперь в голосе Матвея прозвучала растерянность. А она маскировала его отчаяние хуже, чем злость.
– Куда? Может, в Абрамцево ко мне? – осторожно предложила она. – У меня там тихо, хорошо. Все цвести начинает. Поезжай, Матюша, отдохни!
