Когда отец говорил, Соня, зная о его неминуемой скорой кончине, тихо глотала слезы, не смела перебивать его даже всхлипами. Несколькими неделями раньше, еще до известия о беспощадной болезни отца, она приводила в гости своего парня, университетского аспиранта Романа Каретникова; Соня и Роман бродили у измайловских прудов, их накрыл сильный ливень, они оказались без зонта и промокли, и Соня, стыдясь за свою убогонькую хрущевку на первом этаже в Измайлове, все же пригласила Романа на горячее чаепитие; так он и познакомился с ее отцом.
— Твой молодой человек мне понравился, — передохнув, заговорил Зиновий Аронович. — Он, Софочка, оставляет впечатление приличного человека. Ты говорила мне, что отец у него служит большим начальником в министерстве, что это человек с тяжелым характером. Таких людей, Софочка, никогда не надо осуждать. Их нужно просто сторониться. Вежливо, без осуждения отойди от них. Потому что они не наши… Помни, Софочка, о великой силе, которая у тебя есть. — Зиновий Аронович слабосильной рукой погладил руку дочери, улыбнулся. — Женская красота способна повернуть вспять даже водопады — не только реки.
Через несколько дней отец умер.
Отцовский наказ был пророческим перстом к семейному покою и счастью Сони. Теперь и покою, и счастью грозила опасность. Насколько велика эта опасность, она еще не определила: ведь случилась не просто обиходная размолвка с мужем. И развернись конфликт худшей стороной, пострадает и брат Марк, который сейчас ходил в первых компаньонах у Романа. «Папа, что же мне делать?» — спрашивала она мираж, но черпала всё из того же услышанного завещания отца житейскую мудрость.
В конце концов она ищет благополучия не исключительно для себя. Роман — отец ее сына! И он любит Илюшу! Илюша тоже обожает отца! Это превыше всего. Только ради этого можно согласиться на всё, вплоть до унижений. Но разве Роман способен унизить!
Соня поднялась с дивана, шагнула в сторону кухни. Роман еще не ужинал, он голодный. Может, приготовить ему гренки с сыром и его любимый какао со сливками? Нет, это лучше потом. Сейчас главное — разговорить его. Покаяться. Соня произнесла про себя слова, которые уже отшлифовала за этот вечер. «Умоляю тебя, никогда больше не вспоминай об этом человеке!» (Да, она вычеркнет Эрика из своей жизни! Не будет разговаривать с ним даже по телефону!) «На самом деле, Рома, у меня, кроме тебя и Илюшки, никого нет. И не может быть! Всё, кроме вас, глупости, о которых не стоит вспоминать… Завтра, Рома, мы пойдем с тобой к причалу и будем ждать, когда из моря вернется фрегат. Илюшка увидит нас еще с палубы. И никто не будет мешать радоваться нашему счастью».
Соня опять пошла на лестницу, ведущую на второй этаж, к спальне. Но к спальне, как прежде, подошла робко, на цыпочках, вслушиваясь в каждый шорох. «Папа, укрепи меня духом», — взмолилась она и пугливо потянула кулачок, чтобы постучаться в дверь.
Никольских контрактников на чеченскую кампанию отправляли через Москву. В одной из подмосковных воинских частей формировали подразделения, выдавали обмундирование и личное оружие, готовили экипировку и проводили необходимый инструктаж, вывозили на полигон на учебные стрельбы. Дальнейший путь новоиспеченным рекрутам был определен в Ингушетию, а там уж рукой подать до войны.
Все время перевалочной жизни Лёва Черных пребывал в состоянии возбужденно-веселом, словно подвыпивший именинник: травил анекдоты, безобидно вышучивал товарищей, азартно играл по вечерам с местными прапорщиками в «буру». Сергей Кондратов в Лёвины затеи не ввязывался, лишь однажды согласился поехать вместе с ним в качестве грузчика в Москву.
— Посмотрим, Серёга, на столицу! Прапор с вещевого склада просит помочь, барахлишко надо погрузить. Поехали, проветримся!
Военный трехосный «Урал», громоздкий и неловкий, неторопливо катил среди мелких, шныряющих мимо него легковушек. Сергей и Лёва сидели в затентованном кузове, поглядывали наружу из-под приподнятого над задним бортом брезента.
— Глянь, Серёга, опять банк. Во мошна-то! Здесь деньжищи со всей России загребают… А мусору все равно многовато. Урны битком набиты… Глянь-ка, Серёга, негр! Как уголёк! Шпарит, гордый такой, довольный. Как у себя по Африке. Сидел бы дома на пальме, порол бананы, так ведь нет, понесло к нам, задницу морозить… Ух ты! И опять банк! Кругом пункты обменные, валюта… Я вот тебе, Серёга, честно признаюсь. В школе я много исторических книжек прочитал и всё удивлялся. Коммунизм, социализм, большевики, Ленин — куда ни ткнись, продыху никакого нет, всюду партия. Неужели, думаю, это никогда не кончится? Ведь в истории всегда что-то кончалось. Иго татарское, реформы петровские, бироновщина. Неужели, думаю, Ленин — навсегда? А ведь не навсегда оказалось. Не навсегда! И вот это, — Лёва кивнул за борт машины, намекая на новый российский уклад, диктуемый Москвой, — не навсегда. — Немного помолчал. — А может, навсегда, Серёга? А?
Машина затормозила на тесном перекрестке, и Лёва вслух прочитал злаченую надпись таблички на одном из ближайших домов.
— «Центр современных инноваций и инвестиционных программ по развитию предпринимательства и малого бизнеса в сфере услуг». Во понакрутили! — рассмеялся он. — Ох, Россия-матушка, повкалываешь ты теперь на всю на эту камарилью! А главное, леший разберет, чем они тут занимаются и на какие шиши живут? А ведь, похоже, нехило живут!
— Каждому своя доля, — сухо отозвался Сергей.
— Да-а, бумажные крысята из таких центров наемниками в Чечню не пойдут… Глянь, Серёга! На плакате: мальчик с русским лицом и надпись: «Папа, не пей!» А вон подальше — девчушка, точно нерусская, и надпись: «Москва — мой город!» — Лёва вздохнул, повертел еще туда-сюда рыжим любопытным носом, вывел резолюцию: — Э-эх, Москва, Москва! Милая ты наша столица! И сама, поди, не заметила, как тебя, нашу голубу, обули и переобули. Подсунули лаковые туфельки. Да только в такой хлипкой обувке по русским-то дорогам не походишь. Надо было сперва дороги замостить.
Сергей не отозвался на мнение друга, равнодушно поглядывал на запруженные разномастными машинами улицы, на тяжеловесные, малоприветливые дома, которые хранили в своих фасадах детали сталинско-брежневской эпохи — потускнелые звезды, серпы и молоты, колосистые гербы — на магазины, которые уже напрочь перекроили на крикливый сытый манер. Он даже сожалел, что согласился выехать из части и оказался здесь, в Москве. Когда он бил Марину, узнав об измене, узнал и о другом: «Откуда он, твой хахаль?» — «Из Москвы», — отупевше пробормотала она разбитыми губами.
