Нет, нет! ни за что. Я имя мое разодрал зубами. Все в нем была ложь. Даже шепот его был клоакой лжи, и я не слышал этого имени в устах моей матери. Однажды Дина произнесла его нежнее, чем обычно. Но то было в тот вечер, когда она обменялась поцелуем любви с тем, кто был со мною связан братскими узами.
– А вот, – сказал я ей, – если волк будет царапаться у двери, – ты крикни мне: «Друг!» И я прибегу.
Она взглянула на меня недоверчиво, думая, что я насмехался.
– Я не ребенок, – промолвила она. – Мне исполнилось уже шестнадцать лет этой весной.
– А мне дважды, трижды, четырежды раз столько, сколько лет деревьям этого леса, а ведь даже и самое старое дерево каждый год обновляется своими зелеными почками.
Мои глаза блистали надеждой и юностью, когда я это ей говорил. Я ясно видел, что казался ей каким-то иным, странным человеком, как и сама она после моего изгнания из города была для меня первой божественной женщиной. А вместе с тем предо мной стояло скромное маленькое тельце, рожденное в деревенской хижине… В ней была невинность дня. Она не видела ни добра, ни зла и потому была ближе меня к преддверию Рая.
Мы пошли лесом. Я боялся как-нибудь задеть ее. Я сам был застенчив и неловок, как неопытный юноша.
Дикая яблоня росла у края просеки. Девушка сорвала яблоко. Откусила и поднесла мне, смеясь, как дитя. Откусив кусок этого кислого плода, я ей, смеясь, промолвил:
– Ты со мной сделала то же, что Ева с Адамом.
Она не поняла, что я хотел сказать.
Целое утро зеленых деревьев ликовало в моем сердце. Я был тем, кто встает раньше других людей. На древе жизни висело яблоко. Я взял его в руки. Но я не сорвал его. Я подожду, пока оно созреет для меня.
На пороге моего жилища я ей промолвил:
– Видишь, оно оголено и пусто. Теперь мы будем жить здесь втроем, с этой собакой. Но, если ты не сможешь привыкнуть, я отведу тебя назад, к твоей деревне.
Голос мой дрожал, словно в этот момент я вручал ей всю мою жизнь. Она вошла по ступенькам в сени, напевая песенку, которую, быть может, пела ее мать, вступая в супружеский дом.
– Ах, – вспомнила она, – я позабыла вам сказать. Меня зовут Жаний. Я умею прясть лен. И умею печь хлеб.
Я не думал, что она так просто скажет об этом. Да, теперь ты видишь, – каждое существо имеет право на хлеб, а что ты ответишь, когда она спросит у тебя, где мука? Но я почувствовал вдруг доверие к ней и как-то уверился в ее стойкости.
– Ведь надо только немножко земли, да солнышка, чтобы вырос хлеб, – радостно воскликнул я.
Я взял ружье и отправился в лес, чтобы убить парочку вяхирей. Когда я вернулся, она стояла в сенях и, закрывшись руками, плакала.
– Я тут с незнакомым мне человеком! Никогда уже не вырваться мне из этого леса!
Другой, более разумный человек утешил бы ее обещаньем подарков, но руки мои еще были обагрены кровью убитых птиц. Во мне была дикая гордость человека, дарящего жизнь и смерть по своему произволу.
– Ну что ж, – бери свою корзину и уходи в город.
Она взглянула на меня сквозь пряди своих волос, покорно и робко:
– Нет. Я теперь ваша служанка, – промолвила она.
О, я должен был бы смиренно припасть к ее крохотным ножкам, к ее доверчивым ножкам, омытым росой, с зарею ступившими на путь своей неведомой судьбы. Я вышел из дома. Прислонил лоб к стволу дерева. О, Природа! Омочи млеком соков эту старую гордость! Овей ее свежестью и простотой невинности!
Когда я вернулся, девушка весело напевала, стоя у жаровни, где жарились вяхири.
Я ей сказал тихонько:
– Здесь нет ни господина, ни служанки. Ты, Жаний, и я – оба равны перед лицом жизни. – Вот, что мне надо было бы тогда тебе ответить.
Пурпурное золото рассыпалось кругом над лесом. Шелковистые, липовые ткани одели деревья. Я придвинул стол к дверям. Мы ели, сидя друг против друга в аромате смолы и шафрана, наполнявшем вечерний воздух. Ножик был только у меня и потому только я разрезал куски.
– Видишь, – промолвил я ей, – теперь мы с тобой, как муж и жена на заре земной жизни.
Мое лицо было строго и важно. Я чувствовал религиозное благоговение, словно сам был участником жизни отдаленных предков.
Близ моего жилища ручей журчал созвучьем ясных струй, пробегая по ложу из крупных камней. Он спускался с вершин лесистой горы. Приносил нам отблеск небес и ветвистых дубов, отражавшихся в нем. И душа моя также, как и это волненье, озарилась на миг первобытною жизнью.
То она, то я наполняли фляжку водой из ручья, и вслед за этим она подносила ее к своим губам. А за нею и я пил студеную воду.
Все было просто и естественно, как голод и жажда и все, что исходит из источников бытия. Никто не научил нас этим простым поступкам, и мы бесхитростно воспроизводили деяния предков.
Это был первый вечер, как и то утро, было первым утром новой жизни. Великий мир невинности осенил нас вместе с тенью сумерек.
И ночь скрыла от нас в тени наши лица. Мы не знали, чем были друг для друга. Мы были участниками таинства, которое окружало нас. Быть может, наши души в этот час доверчивости покинули свои телесные оболочки и непонятно глядели друг на друга. Нам не хотелось говорить.
Легки ветерок, медленный шепот листвы долетал порывами до нас, как загадка нашей жизни. Девушка устало поникла головой, и я видел, что сон смежал ее глаза.
Я сказал ей:
– Я приготовил для тебя, Жаний, ложе из папоротника. Пойди, ложись, пока я схожу в лес. Поручаю тебя моему Голоду.
Какое-то чистое чувство возникло во мне и принудило оставить ее одну, словно она была мне единоутробной сестрой.
Иди же, непорочная Жаний! Отдохни на своей ароматной постели. Под трепетом ветвей с тобою только твой брат.
Я отправился в глубину леса. Я бродил в ночи, вдыхая свежий воздух, и потом вернулся домой. Белая безлунная ночь спустилась над нашей кровлей. И дом, казалось, сладко дышал дыханием ребенка.
Под кровлей таилась торжественная и важная тайна, как сама эта ночь. О, ночь, ты наблюдала за мной, а я был тем человеком, что скрежетал зубами и ржал, словно, жеребец от жаркого запаха женского тела.
Я спокойно заснул на мягком ложе изо мха.
Проходили дни. Я продолжал по привычке делать на ветке нарезки, и каждая полоска означала время от восхода до заката. Так я знал, что прошло уже семь дней со дня прихода Жаний. Я спросил ее:
– Сколько дней ты уже у меня? Ты помнишь, когда ты пришла?
Я говорил ей, как человек, который в прежнее время глядел, как уменьшалась вдали на небосклоне уходившая толпа соплеменников.
– В понедельник, – ответила она, и сосчитала по пальцам.
И в тот же миг пробудилось в ней молитвенное настроение. Она сложила руки, как во время бдения в маленькой белой церкви, когда старый священник приступает к причастию. И, помолившись немного, она обратилась ко мне:
– Сегодня день Господа Бога.
Ее наивная вера взволновала меня. Забытые образы встрепенулись в моей памяти. Но ей я с нежностью промолвил:
– Любой день – день Бога в природе.
И в этих словах была тоже молитва. Я говорил, словно Бог посетил меня, а ведь до этого мгновения я и не думал о Боге.
Целые дни я проводил в дремучем лесу. По утрам я отправлялся в лес с ружьем. Иногда собака моя покидала меня и без меня возвращалась домой. Тогда я оставался один. Ложился на землю или бродил под деревьями, и одиночество не тяготило меня. Теперь мой лес оживился, словно в нем обитала душа. А мне довольно было того, что Жаний наполняла собой мои комнаты, и каждое движение ее имело для меня свою прелесть и обновляло жизнь.
Я не чувствовал нужным приходить домой до наступления вечера. Мой безмятежный покой струился вместе с ветром, с сиянием неба, с песнью листвы. Порой мое сердце незаметно переставало биться. Я особенно любил сидеть в прохладной тени оврага, где по груде поржавевших камней, среди молодых кустов орешника и золотистых почек дуба – переливался с легким воркованьем ключ, перескакивавший со склона на склон, подбегая к самому порогу моего жилища. Передо мной лучи солнца играли по багряному лицу леса белых елей. Лес вился по косогору, поднимаясь зеленой плотной чащей вершин, окаймленный березами и кленом. Косули шныряли среди кустов с едким запахом своей шерсти. Я лежал, растянувшись на листьях папоротника, у самого края журчащей воды.
Она вызывала во мне воспоминание о росистом смехе зари, который так мелодично звенел под лучами утра. Их было три, три девушки с обрызганными соком ягод губами. О, это было уже так давно! То было, как старый припев легенды. Среди необъятного простора леса жизнь моя и все другие жизни терялись без числа в ясной бездне дня.
В глубине меня тоже струился родник. Легким волнением переливался маленький поток вечности. И я едва лишь мог мыслить в нежной тишине моего существованья. Мои ощущенья были глубоки, поднимались из глубины существа, подобно потоку соков под корой деревьев и течению вод в недрах земли. Дерево не знает, что живет. Ручьи не ведают, к какой стремятся цели, а вместе с тем, пересекаясь друг с другом, текут по своему назначению, являясь символом согласованности времени и всей тайны жизни.
