Сьюзен Филлипс - Ну разве она не милашка?

Шугар Бет вышла из машины. Цемент схватился на совесть, и даже пара сильных пинков не смогла пошатнуть столбики, державшие цепь. Очевидно, владельцы Френчменз-Брайд еще не поняли, что ее подъездная дорожка не относится к их собственности.

Настроение, и без того паршивое, стало хуже некуда. Она попыталась убедить себя подождать до утра, прежде чем ввязываться в драку, но прошлый, нелегко давшийся опыт требовал ни в коем случае не откладывать неприятности на завтра, поэтому Шугар Бет решительно зашагала по длинной аллее, ведущей к крыльцу дома, где она родилась и выросла. Даже с завязанными глазами она смогла бы узнать знакомый узор, выложенный кирпичом, то место, где дорога шла под откос и где изгибалась, чтобы обогнуть корни дуба, свалившегося в бурю, когда ей было шестнадцать.

Она приблизилась к передней веранде с четырьмя изящными колоннами. Если провести пальцем по основанию ближайшей, можно нащупать место, где она выцарапала свои инициалы ключом от «эльдорадо»[7] Дидди.

В доме горел свет. Шугар Бет твердила себе, что легкая тошнота – всего лишь следствие двухдневного голодания, но в глубине души знала правду. Перед тем как ехать за покупками, она пыталась подкрепить былую уверенность в себе тесной ярко-розовой майкой, открывавшей пупок, низко сидевшими классическими джинсами, облегавшими ее длинные ноги, и черными лодочками на каблуках-шпильках, возносивших ее к небу дюймов на пять. Туалет был дополнен имитацией мотоциклетной куртки-косухи и фальшивыми бриллиантами в ушах, размером с горошину, которыми пришлось заменить настоящие, пребывавшие в данный момент в ломбарде. Но к сожалению, сейчас ни о каком подъеме духа не могло быть и речи, и, когда она вступила на крыльцо старого дома, каблучки выстукивали унылую дробь – напоминание о том, что она потеряла.

Шугар Бет Кэри… больше здесь… не живет…

Дверь открылась. На пороге стоял мужчина. Высокий. Надменный. Прошло пятнадцать лет, но она узнала его еще до того, как он заговорил:

– Здравствуй, Шугар Бет.

Горло сжалось так, что воздух не проходил в легкие. Шугар Бет с трудом сглотнула и, едва ворочая языком, хрипло прокаркала:

– Мистер Берн.

Тонкие неулыбающиеся губы шевельнулись.

– Совершенно верно. Мистер Берн.

Она пыталась отдышаться. Таллула не говорила, что именно он купил Френчменз-Брайд. Впрочем, тетка передавала только те новости, которые считала нужным сообщать племяннице. Прошли годы. Двадцать два. Столько ему было, когда она покончила с его карьерой. Двадцать два. Почти мальчишка.

В те дни он выглядел так смешно со своей фигурой Ихабода Крейна[8]: слишком высокий, слишком тощий, слишком длинные волосы, слишком большой нос, и все в нем слишком эксцентрично для маленького южного городка – внешность, акцент, мировоззрение. Он всегда одевался в черные поношенные свитеры и брюки. С шеи неизменно свисал шелковый шарф. Их у него было несколько: с бахромой, желто-зеленый, а один такой длинный, что доходил до бедер. И в разговоре использовал такие фразы, как «чертовски ужасно», «не будем портачить», а однажды даже: «Кажется, мы маленько сглупили, верно?»

В первую неделю занятий они увидели, как он курит сигарету в шикарном мундштуке из черепахового панциря. Когда же Берн подслушал, как мальчишки шепчутся, что он, должно быть, гей, окинул их надменным взглядом и объявил, что расценивает это как комплимент, поскольку многие великие мира сего были гомосексуалистами.

«Увы, – добавил он, – я приговорен к пожизненной банальной гетеросексуальности. И могу надеяться только, что некоторым из вас повезет больше».

Это привело к первым жалобам родителей.

Но молодой учитель, каким она его помнила, был только бледной тенью представительного мужчины, стоявшего сейчас перед ней. Берн по-прежнему казался странноватым, однако теперь что-то ее в нем тревожило, но что именно, понять было трудно. Его нескладное тело стало мускулистым и подобранным. И хотя он все так же был строен, костлявым его теперь не назовешь. Да и лицо оформилось, и даже клюв, называемый носом, теперь казался патрицианским.

Шугар Бет издали чувствовала запах денег, и этот запах льнул к нему, как сигаретный дым. Раньше его волосы падали до плеч. Теперь же, оставаясь густыми, были тщательно подстрижены и уложены в обманчиво простую прическу кинозвезд и миллионеров. Трудно сказать, был ли их блеск результатом стараний модных стилистов или крепкого здоровья, но одно она знала точно: таких стрижек в городе Парриш, штат Миссисипи, просто не делают.

На нем были свитер в резинку, так и кричавший «Армани», и черные шерстяные брюки в тонкую золотистую полоску. Ничего не скажешь, Ихабод Крейн не только повзрослел, но и научился одеваться, а затем купил этот дом и превратил в нечто чужое и, наверное, безликое.

Ей редко выпадало смотреть на мужчин снизу вверх, особенно при таких высоких каблуках, но сейчас приходилось задирать голову, чтобы смотреть в те высокомерные нефритовые глаза, которые она так хорошо помнила. И старая, полузабытая вражда возродилась с новой силой.

– Никто не сказал мне, что вы здесь живете.

– Неужели? Забавно.

Он не потерял своего британского выговора, хотя она знала, как легко можно подделать выговор. Ее собственный, например, мог становиться северным или южным в зависимости от обстоятельств.

– Заходите.

Он отступил, приглашая ее в ее же дом.

Ей хотелось показать ему средний палец и послать к черту. Но бегство было еще одной роскошью, которую она не могла себе позволить, наряду с истериками и тратой последних денег с кредитки. Пренебрежение, затаившееся в уголках его тонких губ, говорило о том, что он прекрасно понимает, как укололо ее его приглашение. Сознание того, что он ожидает ее бегства, придало решимости расправить плечи и переступить порог… Френчменз-Брайд.

Он изуродовал дом. Достаточно было одного взгляда, чтобы это понять. Еще один чудесный старинный южный дом, погубленный чужеземным мародером.

Только округлая форма холла и винтовая лестница на второй этаж остались неизменными, но он уничтожил прелестные романтические пастели Дидди, выкрасив скругленные стены в цвет черного кофе, а старые резные дубовые панели – в снежно-белый. Режущая глаз абстрактная картина висела на месте другой, которая когда-то доминировала в этом замкнутом пространстве, – портрета самой Шугар Бет в пятилетнем возрасте в изысканном платье из белых кружев с розовыми лентами, сидевшей у модно обутых ножек красавицы матери. Дидди настояла, чтобы художник пририсовал белого карликового пуделя, хотя у них не было не только пуделя, но и вообще собаки, несмотря на все мольбы Шугар Бет. Но мать заявила, что не допустит, чтобы кто-то в доме лизал при всех свои интимные места.

Потертые деревянные полы сменили белые мраморные плиты с серо-коричневыми полосами. Антикварные сундуки исчезли вместе с позолоченным зеркалом Марии Антуанетты и парой обитых золотой парчой стульев. Большую часть пространства занимал сверкающий черный кабинетный рояль. Кабинетный рояль в холле Френчменз-Брайд… Бабке Шугар Бет с ее авангардными вкусами, возможно, понравилась бы подобная экстравагантность, но Дидди наверняка переворачивается в гробу.

– Ну и ну… – Легкий южный акцент Шугар Бет сменился более ярко выраженным, как всегда, когда она оказывалась в невыгодном положении. – На всех вещах прямо-таки выделяется особый отпечаток. Ваш, разумеется.

– В своем доме я волен делать все, что угодно, – отрезал он с высокомерием дворянина, вынужденного беседовать с судомойкой, но она заслужила такое отношение, и как бы ее ни трясло от одного его вида, пора расставить все точки над i. Можно сказать, давно пора.

– Я написала вам письмо с извинениями.

– Да неужели? – обронил он с видом полнейшего равнодушия.

– Оно вернулось. Адресат выбыл.

– Какая жалость.

Он намеревался держать ее в холле до второго пришествия. Да, поделом ей, но она не станет пресмыкаться. Поэтому наскоро избрала компромисс между своим долгом перед ним и обязанностями перед собой.

– Понимаю, слишком поздно, слишком неубедительно. Но какого черта? Раскаяние есть раскаяние.

– Откуда мне знать? Мне не в чем особенно раскаиваться.

– Тогда прислушайтесь к тому, кто пришел и честно попросил прощения. Иногда, мистер Берн, простое «мне очень жаль» – это самое большее, на что способен человек.

– Но иногда и большего недостаточно, не так ли?

Похоже, прощения от него не дождешься, что и неудивительно. В то же время ее извинение не слишком чистосердечно, и поскольку он действительно достоин чистосердечия, моральные принципы требовали, чтобы она вела себя искреннее. Но не здесь. Не стоя в холле как служанка.