– Ой, папочка, ты меня задушишь!
Он неохотно отпустил меня, нахмурив широкий загорелый лоб. Он никогда не носил головного убора, хотя к шестидесяти одному году растерял почти все волосы и его лысая макушка была покрыта пятнышками, как яйца малиновки. Его темные глаза, несмотря на малый размер, пылали страстью, когда разглядывали меня, словно искали видимые раны.
– Адриана мне все рассказала. Подумать только, что могло случиться… – Он сжал кулаки. – Я бы камня на камне не оставил от этого города, разбил бы его их несчастными головами.
– Пустяки. – Я выдавила улыбку. – Хуан ничего такого не допустил бы.
– Да, я слышал. – Он нахмурился. – Придется возмещать убытки семейке этого мерзавца. А еще придется заверить кардиналов наших общих судов в курии, что мой сын не собирается убивать недовольных направо и налево. Ничего себе тарарам в день моего избрания! Святые угодники, Хуан слишком часто хватается за меч! Не мог он просто прогнать этого бездельника?
– Он защищал нас. – По иронии судьбы мне приходилось выгораживать брата, которого я вовсе не любила. – Этот бездельник оскорбил нашу семью. И уже собирался вытащить нож.
– С ножом против меча у него не было шансов. А оскорбления – всего лишь слова. Мы не можем убивать людей за то, что они нас оскорбляют. – Он сухо рассмеялся. – Если бы за оскорбления убивали, то в этой стране не осталось бы ни одного человека благородных кровей. Большинство из них так или иначе порочили нас в свое время. – Папочка вздохнул. – Но самое главное, ничего серьезного не произошло. Ничего такого, что нельзя было бы уладить двумя-тремя сотнями дукатов.
Я вдруг вспомнила, повернулась и подтолкнула вперед младшего брата:
– Папочка, тут Джоффре. Он весь вечер ждал тебя.
Мой брат поклонился с мучительным тщанием, а на лице отца появилось недовольное выражение.
– Разве тебе давно не пора спать?
– Да, дядя Родриго. – Улыбка сошла с лица Джоффре. – Но Лукреция… Она сказала, мы можем погулять по саду до твоего прихода, а я… я хотел…
– Да? Что ты хотел? Перестань мямлить и говори.
– Я хотел поздравить тебя! – выпалил Джоффре. – А еще хотел спросить, нельзя ли мне теперь жить с Лукрецией. Я очень скучаю по ней, а она говорит, что будет рада обо мне заботиться.
Отец кинул на меня пронзительный взгляд:
– Ты ему это говорила?
– Да. – Я нахмурилась, не понимая, что вызвало его недовольство. – Мы теперь редко видимся, и я подумала, если у меня будет собственное палаццо, то там хватит места…
– Ты неправильно подумала. – Он снова перевел взгляд на Джоффре. – Забудь об этом. Ты еще слишком мал, чтобы покинуть дом матери. Ваноцца этого не допустит. А кроме того, у Лукреции скоро появятся собственные важные обязанности.
Он поднял правую руку, подчеркивая значимость своих слов. В свете факела сверкнул массивный золотой перстень на его среднем пальце, с перекрещенными папскими ключами[21]. Я знала, что когда умирает очередной римский папа, его личное кольцо разламывают и для преемника отливают новое. Папочка, вероятно, был настолько уверен в своем избрании, что приказал изготовить себе кольцо еще до голосования.
Он протянул руку Джоффре, чтобы мальчик поцеловал кольцо.
– А теперь беги к Ваноцце и скажи, чтобы отвезла тебя домой. На улицах небезопасно, и я не хочу новых происшествий.
Джоффре посмотрел на меня несчастным взглядом, потом поклонился еще раз – теперь с меньшим тщанием. Он побежал в палаццо, и по его шаткой походке было видно, что он отчаянно пытается сдержать рыдания.
– Должен тебя попросить, чтобы в будущем ты не внушала ему всякие идеи, – обратился ко мне папочка. – Я понимаю: ты хочешь добра, но Ваноцце не понравится, если у нее заберут последнего ребенка.
– Он ведь и твой ребенок. – За всю жизнь я ни разу открыто не возражала отцу, но сегодня не могла понять, почему он с таким пренебрежением отнесся к Джоффре. – Я не понимаю, почему Джоффре не может жить со мной или знать, что он один из нас. Не думаю, что она там учит его уму-разуму…
– Лукреция, basta! – Он перешел на испанский, наш секретный язык, и при этом бросил взгляд через плечо на кардиналов его двора, собравшихся на террасе на расстоянии броска камня. – Хватит, – повторил он тихим голосом. – Я не позволю перечить мне. Я теперь римский папа и должен проявлять осторожность, в особенности в делах семейных. Мне и без того со многим приходится мириться, а ты еще навязываешь мне мальчика, который, возможно, вовсе и не мой сын.
– Не твой? – с удивлением проговорила я. – Что ты имеешь в виду?
Даже не успев закончить вопрос, я приготовилась к еще одному неприятному откровению. Нынешняя неделя оказалась на них богата.
Отец тяжело вздохнул:
– Пожалуй, я должен объясниться перед тобой. – Он взял меня за руку и повел в глубину сада, где стояла каменная скамья. – Я не уверен, что Джоффре – Борджиа. Говорю об этом с болью в сердце, но твоя мать была замужем, когда родила его, а я к тому времени… в общем, был не так увлечен ею, как прежде. Как я могу быть уверен, что Джоффре не сын ее мужа?
Не поэтому ли наша мать не говорила Джоффре о папочке? Не сомневалась ли и она тоже? Мой младший брат всегда искал благосклонности babbo, точно как Чезаре в его возрасте, а babbo всегда проявлял благосклонность только к Хуану. Но у Чезаре, по крайней мере, не было сомнений в том, что он сын папочки, а бедняжка Джоффре…
– Но достаточно на него посмотреть, чтобы убедиться, что он настоящий Борджиа, – сказала я. – Он похож на меня.
– А ты похожа на мать. Вот и весь сказ. Я, конечно, буду заботиться о Джоффре так, как если бы он был моим сыном, не позволю его обижать. Но я не могу разрешить, чтобы он жил в твоем доме… – Он поднял палец, призывая меня к молчанию. – А в связи с этим хочу тебе сказать вот что.
На его лице появилось мрачное выражение. Я примостилась на краю скамьи, глядя, как он кусает нижнюю губу. Вид у него был усталый: под глазами синяки, кожа землистая. В простой черной тунике и рейтузах, поцарапанных сапогах, обхватывающих его крупные икры, без своих официальных регалий, он напоминал расчетливого уличного торговца. Я всегда восхищалась тем, как он избегает внешних эффектов. Среди кардиналов в ярких красных мантиях и епископов в фиолетовых он выделялся простотой одежды. И вот необъяснимым образом эта его простота сегодня показалась мне обескураживающей. Я словно ожидала, что после избрания он каким-то чудесным образом преобразится, что его непогрешимость проявится внешне, выделяя его среди простых смертных.
Но ведь Джулия говорила, что римский папа все равно остается человеком.
– Джулия рассказала мне о вашем сегодняшнем разговоре. – Он выдвинул нижнюю челюсть, и я заволновалась. – Ей кажется, что ты недовольна. Ее даже расстроил твой тон.
Я прикусила губу, проглотив готовый ответ, что Джулии лучше было подумать о собственном поведении, чем расстраиваться насчет меня.
– Она ошибается, – пробормотала я вместо этого. – Я никогда не буду недовольна тобой.
– Не мной. – Он посмотрел на меня. – Она считает, что ты недовольна нами.
Я погрузилась в молчание.
– Я понимаю, – продолжил он. – Наверно, тебе было нелегко узнать, что твой отец стал верховным понтификом, и одновременно услышать, что Джулия и я, что мы…
Он помолчал, и в молчании напряженность между нами все нарастала.
– Это правда? – нерешительно спросила я. – Она носит ребенка от тебя?
Он кивнул. Его черты преобразились неожиданной радостью, глаза засветились, как и при виде меня. У меня перехватило дыхание. Он был счастлив. Он хотел рождения этого ребенка. Может быть, у него родится дочка, маленькая девочка, еще одна farfallina…
Эта тревожная мысль настолько поглотила меня, что я чуть не спросила: если он сомневается в своем отцовстве относительно Джоффре, то почему так уверен насчет ребенка Джулии? Пусть ее муж и живет где-то далеко, однако мне казалось, что и он тоже может быть отцом ребенка. Но я сдержалась, ибо чувствовала: любые мои слова натолкнут его на мысль, что я только и пытаюсь посеять рознь.
– Я считал, что вы с Джулией друзья, – сказал он. – Она говорит, что считает тебя сестрой. Мне было бы больно узнать, что ты думаешь иначе.
– Да, иначе, – преодолевая себя, ответила я: не любила ему лгать. – Только когда она сказала мне…
И опять слова застряли у меня в горле. Таких взрослых разговоров с отцом я еще не вела. Всего несколько дней назад я вышивала для него подушку, а сейчас говорила о его детях и любви к женщине, которая могла вытеснить меня из его сердца. Мне бы хотелось остановить происходящее, вернуться во вчерашний день, когда я стояла на лестнице и смотрела на входящую с улицы Джулию. Хотелось забыть обо всем, что стало мне известно. Если взрослая жизнь подразумевает все это, я предпочла бы оставаться ребенком.
– Лукреция, я всегда хотел одного: защитить тебя от этого мира, о жестокостях которого не должна знать ни одна девочка, пока не придет ее время, – сказал папочка. – Но Джулия говорит, что тебе пора занять место, подобающее твоему положению.
