Цезарь Солодарь - Дикая полынь

Одним концом упиралась она в район бульвара и садов, где в чистеньких двухэтажных домах в окружении модных врачей, нотариусов и адвокатов проживал цвет еврейской буржуазии. Наиболее шикарные из этих домов почтительно именовали у нас особняками. А особняком из особняков заслуженно считался белоколонный трехэтажный дом на пригорке, окруженный каменным забором с причудливыми, какими-то пузатыми столбами.

Там жил один из самых крупных городских богачей по фамилии Львович — акционер сахарозаводческих компаний, владелец паровых мукомолен, известный хлеботорговец. Даже мы, мальчишки, пересказывая друг дружке прочитанные "сыщицкие" романы, так описывали миллионеров из натпинкертоновских небылиц: "Нью-йоркский банкир был набит золотом, как Львович!"

Старшие, правда, чаще говорили: "Скуп, как Львович, — у него и снега зимой не выпросишь". Говорили с оглядкой — уж очень многие зависели от Львовича, как говорится, с потрохами, подрабатывая и прирабатывая, но отнюдь не зарабатывая на сносную жизнь в многочисленных владениях Львовича. А многие не имели права забывать, что на деньги Львовича содержится духовная школа для бедняцких детей, именуемая в городе "Талмудторой".

Подпевалы богача неустанно твердили: "А когда надо похоронить нищего, разве не Львович подбрасывает пару-другую рублей людям из "Хевре-кадишим"? А когда надо сколотить приданое бедной невесте, разве не у Львовича берет пятерку "Гимнас коло"? Так по-еврейски назывались "Братство религиозного погребения" и "Благотворительное общество изыскания приданого для неимущих невест".

Бедняцкие семьи, испытавшие на себе покровительство филантропов из этих, поддерживаемых местных раввинатом, учреждений, надолго попадали к ним в кабалу.

Но об этом я узнал значительно позже. А в ту пору на меня завораживающе действовало связанное с именем Львовича красивое и столь ласковое на слух слово "благотворитель". В сочетании со знакомым нам по книгам великосветским словом "вилла" — так называли у нас особняк сахарозаводчика — слово "благотворитель" одурманивало винницких ребят.

Другой конец моей улицы приводил в квартал еврейской бедноты, вернее, ужасающей нищеты. В незапамятные времена там ухитрились налепить одноэтажные приземистые домишки так, что состояло они в основном из одних подвалов. За подслеповатыми окнами ютились в них многодетные семьи. И с первыми же лучами весеннего солнца жизнь бедняков выплескивалась на замусоренные узенькие улочки, где с трудом удавалось разъезжаться двум встречным повозкам, именовавшимся у нас фурами.

В дореволюционное время этот район, называемый Иерусалимкой, считался классическим образцом проклятой "черты" оседлости, учрежденной царизмом для бесправной еврейской бедноты. "Черта" представляла собой царский вариант разработанного монархическим правительством Пруссии закона о лишении немецких евреев права свободного передвижения из одного места страны в другое.

Любой уголок Иерусалимки был кричащим символом беспросветной нищеты. Вот почему в послереволюционные годы каждый кинофильм, обнажающий пресловутую "черту", обязательно снимали "на натуре" среди нищего хаоса Иерусалимки. Кому знакомы прекрасные улицы и парки сегодняшней Винницы — цветущего областного центра Советской Украины, живописного города, опоясанного затейливой лентой Южного Буга, — тем трудно, просто невозможно даже представить себе, что такая чудовищная "натура" могла в действительности существовать.

Самым близким мне человеком с Иерусалимки был словоохотливый и неунывающий портной Хаим Пекер, подгонявший под меня саржевые костюмчики, из которых вырастал мой старший брат. В наших краях общительный голодранец Пекер был еще известен и тем, что четверо его пошедших в мать детей были огненно-рыжими, а другая четверка, в которой возобладали отцовские гены, отличалась смоляно-черными волосами.

Не шибко имущие заказчики изредка доверяли Пекеру только "перелицовку" и "штуковку", и неудивительно, что восемь детей портного — мал мала меньше — питались впроголодь.

Сегодняшнему советскому читателю трудно поверить, что такие бедняки вроде Хаима Пекера могли существовать. О нет, они были, они существовали, они чахли от голода во многих городах и местечках до установления на Украине Советской власти, раз и навсегда сломавшей проклятую "черту". Настроения и миросозерцание этих несчастных людей отражает протяжная грустная песня, не раз слышанная мною в детстве от нищего портного. Вот она в моем точном переводе:

Сочетание имен высокомерного богача и горького бедняка казалось на нашей улице совершенно противоестественным. И все же именно такое сочетание привело к тому, что вместе со многими моими юными сверстниками я впервые призадумался над словами "сионизм", "сионисты". Призадумался в такие минуты и в такой обстановке, что эти, дотоле мне неведомые слова вынужден был воспринять с недетской тревогой, как смутное предвестье чего-то очень тяжкого и мрачного.

Это было весной 1919 года.

Части Красной Армии настойчиво очищали Украинскую землю от войск Петлюры, одного из самых зловещих организаторов буржуазно-националистического движения на Украине в 1918–1920 годах. В предвидении своего бесславного конца петлюровцы жестоко и оголтело расправлялись с трудовым людом, конечно, и с еврейским.

Из Каменец-Подольска приехал тогда в Винницу пожилой сотник по прозвищу Герман. Несколько лет провел он в кайзеровской Германии и императорской Австрии, где прочно связался с тамошними антисемитскими кругами. Западноевропейское "реноме" сразу же подняло авторитет господина сотника в петлюровских кругах. Подумать только, ведь он познал азы антисемитизма не где-нибудь, а в самой кайзеровской Германии, эксплуататорским классам которой принадлежит первооткрытие в использовании антисемитизма как средства политического воздействия на определенные слои общества. Там еще в 70-х годах XIX столетия смекнули, что антисемитизм — действенная форма расизма, что он является средством насаждения национальной розни и отвлечения трудящихся масс от борьбы за свои жизненные интересы.

Вернувшись на Украину, Герман стал насаждать среди петлюровцев практику молниеносных, но по-деловому, "на европейский лад" организованных погромов с наименьшей затратой времени и с наибольшей прибылью. Именно так он организовал массовый грабеж еврейского населения в Каменец-Подольске.

Грабили также и поляков, и русских.

С приездом Германа по еврейским кварталам Винницы поползли леденящие сердце черные слухи: петлюровцы готовят погром. Их местное командование поспешило официально опровергнуть эти слухи как заведомо клеветнические.

А после ужасного погрома то же командование столь, же официально сообщило, что громилами были не войска местного гарнизона, а "нерегулярные" курени, тайком, дескать, ворвавшиеся в Винницу из окрестных местечек.

Прибежав на Иерусалимку, я увидел разоренный дотла подвал Пекера. Грабить в этом нищенском жилище было нечего, и погромщики, чтобы отвести душу, в щепья изрубили жалкую мебель, распотрошили постели и покалечили скудный портновский инвентарь. Семье портного удалось спастись: как и многих жителей Иерусалимки, ее укрыли у себя крестьяне пригородного села Пятничаны.

А как же белоколонный особняк Львовича? Погромщики старательно обошли его. И мы, ребятишки, увидели, как через несколько часов после погрома Львович важно выехал из своего двора в известной всему городу лакированной коляске на резиновых шинах. Расхаживавший напротив, у здания почты, петлюровский стражник поспешил откозырять почтенному богачу.

Как же так?

Даже меня и моих беспечных и вихрастых партнеров по "пряткам-жмуркам" удивила подобная, мягко говоря, странность. Погромщики ведь искали золото, деньги, ценности. Всего этого было вдосталь у Львовича. Ничего этого и в помине не было у Пекера. И все же петлюровцы ворвались в сырой подвал портного и не рискнули даже постучаться в резные двери сахарозаводчика.