Сергей Сергеев-Ценский - Блистательная жизнь

Сергей Николаевич Сергеев-Ценский

Блистательная жизнь

Рассказ

I

До четырех лет он совсем почему-то не говорил, и первое слово, которое он твердо усвоил и вполне правильно произнес, так же как твердо говорили его отец и мать, содержатели маленькой пивной, было: "Откубрить". Можно было думать, судя по такому началу, что из него выйдет горький пьяница, но нет, не пьяница, а совсем напротив, вышел из него трезвейший и рассудительный человек.

Даже и женился он, имея тридцать два года от роду, только тогда, когда очень дешево, по случаю, приобрел небольшой домик на окраине города: иначе куда же было ввести жену как хозяйку? Говорили, что, кроме домашней рухляди, он и приданого за нею никакого не взял, и этому можно было поверить.

Служба у него была хотя и в частной страховой конторе, но прочная, и казалось бы, причин для беспокойства не появлялось, однако странный человек этот всегда имел необычайно озабоченный вид и не улыбался: может быть, не умел делать этого и в детстве.

Люди, совершенно не способные улыбаться, производят разное впечатление. Их называют или строгими, или глубокомысленными, или угнетенными большим горем. Иногда их уважают, иногда их побаиваются, иногда им сочувствуют до того, что, глядя на них, перестают улыбаться сами.

Но когда проходил по улице безулыбочный Гуржин Мирон Мироныч, все, знавшие его, снисходительно улыбались ему вслед. Между тем по виду он был вполне приличен, ростом не низок и не слишком высок, лицом не уродлив, костюмом приятен. Если узнавал, какой галстук считается самым модным, непременно покупал именно такой, а старый укладывал в стол, где лежало порядочно других галстуков на всякий случай: мода переменчива, и, кто знает, может быть, какой-нибудь из этих отверженцев войдет снова в моду, - тогда незачем будет тратиться на покупку: разыскать его у себя в столе, надеть и носить.

Походка его была нетороплива, хотя сам по себе он был отнюдь не тяжел: просто торопиться было не в его натуре: к чему? и куда именно? и зачем?

Кроме того, он был подозрителен и очень осторожен.

Это последнее, может быть, появилось в нем оттого, что он служил в страховом агентстве, куда приходит кто-нибудь, как будто с виду и положительный, застраховать дом, а через какие-нибудь три-четыре месяца дом его вдруг сгорел. Заподозрить злой умысел трудно, однако не заподозрить еще труднее.

- Что же это вы, так-таки и погорели?.. И отчего же это? - не улыбаясь, спрашивал клиента Мирон Мироныч.

- Что будешь делать, когда огонь такой горячий? - весело отвечал клиент и улыбался.

Не принять страховку нельзя, и поручиться за то, что клиент надежный, тоже нельзя, и доказать, что поджог, - поди докажи, - а страховому обществу явный убыток.

Может быть, именно такая служба, где приличные с виду люди иногда вдруг обнаруживали себя как жулики, повлияла на Мирона Мироныча в сторону подозрительных взглядов и нерешительных слов, но он сложился именно таким к зрелым годам своей жизни.

Много ли тридцать пять лет, когда люди доживают и до ста? Но вот именно в этом возрасте, как-то летом, когда, как известно, всюду в домах идут ремонты, он особенно удивил свою жену, сказавши тихо и несколько грустно:

- Предполагаю я, что надо уширить наш коридорчик так еще на пол-аршина.

- Ка-ак это так у-ши-рить?

Жена его Феона Петровна была ниже его и толще и, подняв на него мутные маленькие глазки, старалась понять ход его мыслей.

- Уширить по соображениям такого свойства, - начал объяснять он. Например, умираю я, скажем, в спальне... Как меня вынести оттуда, если соблюдать, разумеется, уважение к мертвому телу?.. Я ложился на пол и вытягивал ноги, как у меня это будет тогда, и я примерялся и так и этак, оказалось - никак нельзя!.. Поэтому я и пришел к мысли, что...

Напрасно махала на него налитыми руками - короткими и тяжелыми - Феона Петровна, даже принималась плакать несколько раз, - переубедить его было нельзя!.. И к концу лета в их домике в четыре комнатки (три окна на улицу, два во двор) появились плотники, урезали, раздвинули, и комнатки вышли уже, коридор шире на пол-аршина.

Тогда же, в сентябре, он как-то приехал домой на извозчике, привез большой чугунный узорный намогильный крест, покрашенный в серьезный и прочный аспидный цвет.

- Господи! Что это за страсти такие? - испугалась Феона Петровна.

- Дешево: всего шесть рублей, - ответил он ей, помогая извозчику выгрузить и внести во двор покупку.

- Да на что же, на что же он нам?

- Как же так неосмысленно спрашивать, на что? - укорял Мирон Мироныч. Никто из нас не знает дня кончины, а вот когда помрем, - пригодится.

- Такая вещь, она свово дождется! - говорил и извозчик кряхтя.

- Да ведь я же теперь спать больше не буду! - ужасалась Феона Петровна.

- Ничего, я думаю: привыкнешь, - скромно, ко упорно опровергал Мирон Мироныч.

- Сон придет, уснешь! - поддерживал извозчик.

Так водворился в сарае чугунный крест; был он, конечно, прочен и ждать мог долго.

Когда же Феона Петровна, скучая без живого существа, за которым она могла бы ухаживать, задумала купить корову, Мирон Мироныч долго ходил по комнате, опустив голову и шевеля губами, наконец, сел к столу, взял лист бумаги и карандаш и начал графить и писать своим убористым четким почерком.

- Что же ничего ты мне не говоришь насчет коровы? - спросила жена.

- А разве можно сказать так сразу? - ответил муж. - Сообразить надо и... вычислить.

- Сколько корму на нее пойдет?.. Это я уж считала.

- Кор-му!.. Ум женский!.. Разве дело в корме?.. Дело совсем не в корме... А вот, например, она заболела... Хорошо... Заболела... И ведь ее же не спросишь: чем ты, корова, заболела?.. Скорее надо, например, прирезать, чтобы кровь стекла. Хорошо, как это случится в октябре, в ноябре, в декабре... Или, начиная с нового года - в январе, в феврале, в марте месяце... А если в мае? Если в июне? Если в июле?.. Что будем делать тогда мы с мясом? Солить нельзя: летом никто не солит мяса... Мяснику продать, не иначе... А мясник воспользуется случаем да даст совершенные какие-нибудь пустяки, а торговаться с ним не станешь?.. Держать мяса долго нельзя, погода жаркая, значит, вот и придется отдавать за бесценок... А то еще может и такое быть, что мяса и продать нельзя: сибирка, например, чума - да мало ли их есть, болезней страшных?

Речь Мирона Мироныча, вдумчивая и богатая злыми примерами, тщательно внесенными на графленый лист, окончательно сбила с толку Феону Петровну, и от коровы она отказалась. Зато подобрала она где-то брошенного котенка, маленького, беленького, тоненького и с огромнейшими прозрачнейшими ушами.

- Безжалостные люди, - говорила она мужу, - бросили животное, а ведь оно может пропасть без пищи!.. Иду я, слышу - пищит, как из земли, а оно в яму забилось и пищит... И где-то в колючках лазало: из одного только животика я семнадцать штук повытаскивала. Шутка ли было ему терпеть, бедному?.. И вот вымыла я его теплой водой да на окно посадила сушить, боюсь, кабы не простудился... Кажись, даже покашливать начал.

Мирон Мироныч долго смотрел на котенка, дрожавшего на окне, хоть и закутанного в теплый вязаный платок, и сказал наконец:

- Ничтожно!

А после этого долго ходил по комнате и думал.

Крысы в его домике не водились, а от мышей Мирон Мироныч ставил мышеловки, в которых каждого мышонка сосредоточенно колол шилом, прежде чем обварить его кипятком. Минут через двадцать после усиленного обдумыванья вопроса о котенке он добавил к слову "ничтожно" еще:

- И бесполезно.

Однако котенок не простудился, а недели через две появился у Феоны Петровны другой котенок, дымчатый, а еще через месяц - трехцветный.

- Больше этого числа я запрещаю! - твердо сказал ей муж.

- Больше я и сама не буду: хватит и этих, - сказала жена.

Котята выросли, сделались котами, и так как Мирон Мироныч не любил их, то дал им имена и отчества своих врагов по службе и по соседству, и даже Феона Петровна, звавшая сначала котят то Мурчиком, то Мурзиком, то Мырчалкой, стала называть их сложно: одного - Яков Сергеич (был такой бухгалтер в страховом агентстве), другого - Семен Сидорыч (старший помощник агента), третьего - Мордухай-Болтовский (был по соседству такой отставной подполковник, пьяница и задира, который, встречаясь на улице с Мироном Миронычем, норовил смотреть на него уничтожающе или даже толкнуть его локтем и обругать мужицкими словами).

Затрагивать кого-нибудь из этих трех своих врагов Мирон Мироныч боялся, но, получивши от того или иного из них как-нибудь очередную обиду или неприятность, он подходил к мирно дремавшему на подоконнике или на стуле коту, носящему имя обидчика, и, прицелившись хорошенько, давал ему в середину выпуклого лба такого щелчка, что кот, как ошпаренный, вскакивал и вылетал стремглав из комнаты. Больше всех доставалось трехцветному Мордухай-Болтовскому...