Вячеслав Шишков - Спектакль в селе Огрызлове

Вяч. Шишков

СПЕКТАКЛЬ В СЕЛЕ ОГРЫЗОВЕ

Военная страда окончена, и красноармеец Павел Мохов опять в родном своем селе Огрызове. Была весенняя пора, все цвело и зеленело, целыми днями тюрликали в выси жаворонки, а по ночам - пели соловьи. Навозница кончилась, до сенокоса еще далече, крестьяне отдыхали, справлялись солнечные праздники: Никола вешний, Троица, Духов день - с молебнами, трезвоном колоколов, крестными ходами, бесшабашной гульбой и мордобоем. - Вот черти! Живут, как самая отсталая национальность, - возмущался Павел Мохов. - Ежели с птичьего полета поглядеть, то революции-то здесь и не ночевало никакой. Позор! И недолго думая, образовал театральный кружок-ячейку. Народ ничего не понимал, в члены записывались очень мало. А когда дьячок пустил для озорства слух, что записавшимся будут селедки выдавать, в ячейку привалило все село, - даже древние старцы и старухи... Председатель Павел Мохов рассмеялся, и колченогой старушонке Секлетинье задал такой вопрос: - Хорошо, я тебя, бабушка, зарегистрирую. Вот тебе роль, играй первую любовницу. Можешь? - Играй сам, толсторожий дурак, - зашамкала бабка, приседая на кривую ногу. Подай мне селедки, что по закону причитается... Три штуки. Вообще было много хлопот с кружком. Потом наладилось. Через неделю разыграли в школе веселый фарс, крестьяне хохотали, просили еще сыграть, сулили платить яйцами, молоком, сметаной. Сам же Павел Мохов к сцене совершенно не пригоден: терял себя, трясся, бормотал глупости, а театр ужасно любил. Поэтому на солдатских спектаклях ему, обычно, поручалось стрелять за кулисами из револьвера. И уже всегда, бывало, грохнет момент в момент. Здесь он точно так же ограничил себя этой, на взгляд малой, но все же ответственной ролью. Только вот беда: не было пьес. Написали в уездный город. Выслали Юлия Цезаря. Когда подсчитали действующих лиц - 40 человек оказалось: без малого все село должно играть, а кто же смотреть-то будет? Тогда Павел Мохов и другой красноармеец Степочкин решили состряпать пьесу самолично. Долго ли? Раз плюнуть. На подмогу был приглашен новоиспеченый учитель, Митрий Митрич, из бывших духовных портных. Все трое, чтобы никто не мешал, после обеда заперлись в прокопченой бане, захватив с собой четверть самогону. К утру пьеса была окончена. В сущности, сочинял-то Мохов, а те двое так себе. Осунувшаяся, словно после изнурительной болезни, вся троица вылезла на воздух и, пошатываясь, поплелась домой в великой радости. Лица у всех были в саже. - Любящая мамаша, - обратился Павел к своей матери совсем по-благородному, угостите автора чайком. Я теперь автор, сочинил сильно действующую трагедию под заглавием: "Удар пролетарской революции или несчастная невеста Аннушка". Пьеса со стрельбой, поплачете и посмеетесь. Красотка Таня ни за что не хотела участвовать в спектакле. Очень надо. Павел Мохов ей даже совсем не нравится. Пусть Павел Мохов много-то, пожалуйста, и не воображает о себе. Но Павел Мохов всячески охаживал Таню со всех сторон. Нет, не поддается. Ну, ладно. Вот что-то она скажет, когда его пьесу поглядит. * * * Репетиция шла за репетицией. Пьеса подверглась коренной переработке и получила новое название "Безвинная смерть Аннушки или буржуй в бутылке". Всю последнюю неделю село жило под знаком "безвинной смерти Аннушки": девицы воровали у родителей холсты для декораций, парни - конопляное масло для малярных работ, кузнец Филат украл в совхозе белил и красок, даже поповна умудрилась стянуть в церкви бутылочку маслица лампадного. Неутомимый Павел изготовлял огромную, склеенную из 20 листов, плакат-афишу: он раскинул ее на полу в своей избе и целый день, пыхтя ползал на брюхе, печатал всеми красками, подчеркивал. Особенно кудряво было выведено: "Сочинил колективно автор Павел Терентьич Мохов, красный пулеметчик". Потом следовало предостережение: "Потому что в трагедии произойдет стрельба холостыми зарядами, то прошу в передних рядах, так и в самых задних рядах никаких паник не подымать, в упреждение ходынки" и в конце: "начало в шесть часов по старому стилю, а по новому стилю на три часа вперед. С почтением автор Мохов". И еще три отдельных плаката: "Прошу на пол не харкать". "Во время действия посторонних разговоров прошу не позволять". "В антрактах матерно прошу не выражаться". В конце каждого плаката было: "с почтением автор Мохов". После генеральной репетиции Мохов сказал: - Успех обеспечен, товарищи. Будет сногсшибательно. Мимо Таниной избы прошел подбоченившись и лихо заломив с красной звездой картуз.

А на другой день уехал в город, чтобы пригласить члена уездного политпросвета на показательный спектакль. * * * В день спектакля публика густо стала подходить из ближних деревень в село Огрызово. С любопытством рассматривали плакат-афишу, укрепленную на воротах школы. В школе едва-едва могло уместиться двести человек, народу же набралось с полтысячи. Спозаранку, часов с трех, зал был набит битком. Публика плевала на пол, выражалась, плакат же "Прошу не курить, с почтеньем автор Мохов" был сорван и пошел на козьи ножки. В комнате от табачного дыма сизо. День был знойный, душный. С беременной теткой Матреной случился родимчик: заайкала, - и ее унесли.

В пять часов Павел Мохов стал наводить порядки. Весь мокрый, он стоял вместе с милицейским на крыльце и осаживал напиравший народ: - Нельзя, товарищи, нельзя! Выше комплекта, - взволнованно кричал он. - Ведь ежели б стены были резиновые, можно раздаться, но они, к великому сожалению, деревянные. - Допусти, Паша... Мы где ни то с краюшку... На яичек... на маслица. Передние ряды были заняты мальчишками. Павел, с ядреной перебранкой, согнал их и усадил людей почтенных, а принесенное от священника кресло для городского гостя перевернул вверх ножками. - В антрахту залезем, братцы, не горюй, - утешались мужики, - всех за шиворот повыдергаем! Не век же им смотреть! * * * Около шести часов прибыл со станции представитель уездного политпросвета светло-волосый красивый юноша, товарищ Васютин. Павел Мохов был крайне удивлен: ведь, обещался приехать бородатый, а тут - здравствуйте, пожалуйста! Однако Павел дисциплину понимает тонко, рассыпался в любезностях, провел его в свою избу, сдал на попеченье матери, а сам скорей в школу и подал первый звонок. Публика отхаркнулась, высморкалась, смолкла и приготовилась смотреть. Товарищ Васютин отмывал дорожную пыль, прихорашивался перед зеркалом, прыскал себя духами. Мать Павла усердно помогала ему переодеваться, она очень удивилась, что гость без креста и натягивает белые штаны. Франтом, с тросточкой, попыхивая сигареткой, краснощекий товарищ Васютин проследовал на спектакль. В кармане его щегольского пиджака лежали две ватрушки, засунутые матерью Павла: - Промнешься, соколик, дак пожуешь. Второй звонок подавать медлили. В артистической комнате содом. Павел Мохов рвал и метал. Доставалось молодому кузнецу Филату. Филат должен, между прочим, изображать за сценою крики птиц, животных и плач ребенка - все это Павел ввел "для натуральности". На репетиции выходило бесподобно, а вот вчера кузнец приналег после бани на ледяной квас и охрип, - получается чорт знает что: петух мычит коровой, а ребенок плачет так, что испугается медведь. - Тьфу! Фефела... - выразительно плюнул Павел и, стрельнув живыми глазами, крикнул: - А где же суфлер? Живо за суфлером! Ну! Меж тем, стрелка подходила к семи часам. От духоты и нетерпенья зрители взмокли. То здесь, то там приподымались девушки, с любопытством оглядывая городского франта. - Ну и пригожий... Ах, патретик... Таня два раза мимо проплыла, наконец, насмелилась: - Здравствуйте, товарищ! - и протянула ему влажную от пота руку. Очень высокая и полная, она в белом платье, в белых туфлях и чулках. - Пойдемте, барышня, освежимся! - и Васютин взял ее под руку. Рука у Тани горячая, мясистая. Девушки завздыхали, завозились, парни стали крякать и подкашливать, кто-то даже свистнул. Милицейский и шустрый паренек Офимьюшкин Ванятка разыскивали по всему селу суфлера Федотыча. - Ужасти, в нашем месте скука какая. Одна необразованность, - вздыхала Таня, помахивая веером на себя и на кавалера. - А вы что же, в городе жили? - Так точно. В Ярославле. У одной барыни паршивой служила по глупости, у буржуазки. Теперь я буржуев презираю. Подруг хороших здесь тоже нет. Например, все девушки наши боятся гражданских браков. А вы женились когда-нибудь гражданским браком? - и полные малиновые губы Тани чуть раздвинулись в улыбку. - Как вам сказать. И да, и нет... Случалось, - весело засмеялся Васютин и рука его не стерпела: - этакая вы пышка, Танечка... - Ах, право... мне стыдно. Какой вы, право, комплементщик. Ах, как вы пахнете хорошо... Ой, вы мне сомнете кофточку... Гость и Таня торопливо шли по огороду, вдоль цветущих гряд. Вечер был удивительно тих. Солнце садилось. Кругом ни души, только кошка играла с котятами под березкой. Сквозь маленькое оконце овина, рассекая теплый полумрак, тянулся сноп света. Он золотил пучки сложенной в углу соломы. В овине пахло хлебной пылью, мышами и гнездами ласточек. - Товарищи! - появился перед занавесом Павел Мохов. - Внимание, внимание! По независимым от публики обстоятельствам, товарищи, наш суфлер неизвестно где... Так что его невозможно отыскать... То спектакль, товарищи, начнется по новому стилю. А ему вдогонку: - По новому, так по новому... Начинай скорей, Пашка... Другие с утра сидят... Животы подвело. И еще кричали: - Это мошенство! Подавай мой творог! Подавай мои яйца назад! Но Павел не слышал. Обложив милицейского и Офимьюшкина Ванятку, он самолично помчался отыскивать суфлера. Суфлер, старый солдат Федотыч, двоюродный дядя Павла Мохова. Он хороший чтец по покойникам и большой любитель в пьяном виде подраться: все передние зубы у него выбиты. Но, несмотря на это, он суфлер отменный и находчивый: чуть оплошай актер, он сам начинает выкрикивать нужные слова, ловко подделывая голос. Павел побежал к его избе. Так и есть, замок. Он к соседям, он в сарай, он в баню. И весь яростно затрясся: Федотыч лежал на спине и, высоко задрав ноги, хвостал их веником, голова его густо намылена, он был похож на жирную, в белом чепчике, старуху. - Зарезал ты меня! Зарезал!.. - затопал, завизжал Павел Мохов. Веник жарко жихал и шелестел, как шелк. - Павлуха, ты? Скидавай скорей портки да рубаху! Жару много, брат... - Спектакль! Старый идиот!.. Спектакль ведь. - Какой спектакль? Ты чего мелешь-то? У нас какой день-то седни? - и вдруг вскочил: - Ах-ах-ах-ах... - Запарился?!.. Федотыч нырнул головой в рубаху. - Башку-то ополосни! В мыле. - Ах-ах-ах... А я, собачья лапа, в лес по ягоды ходил... Ах-ах-ах-ах... * * * Задорно прогремел звонок. Сцена открылась, и вместе с нею открылись все до единого рты зрителей. На сцену вышла высоченная, жирная попадья. Ни одна девушка не пожелала играть старуху. Взялся кузнец Филат. Лицо у него длинное, как у коня. На голову он взгромоздил шляпищу - впереди сидит, растопырив крылья, ворона, кругом - непролазные кусты цветов, на носу же самодельные очки, как колеса от телеги. Он очень высок и тощ, но там где нужно он столько натолкал здобы, что капот супруги местного торговца, женщины тучной и очень низенькой, трещал по швам и едва хватал Филату до колена, из-под оборок торчали сухие, в обмотках, ноги, которыми очень грациозно, в переплет и с вывертом переступал Филат. - Африканская свиньища на ходулях, - шепнул товарищ Васютин Тане, жарко дышавшей ему в лицо. Таня фыркнула, а попадья, виляя задом, мелко засеменила к шкапу, достала четверть и, одну за другой, выпила три рюмки. - Вот так хлещет! - завистливо кто-то крикнул в задних рядах. - Угости-ка нас!.. - Мамаша! Мамаша! - выскочила в белом переднике ее дочь Аннушка. - Как вам не стыдно жрать водку?!. Та откашлялась и сказала сиплым басом: - Дитя мое, тебе нет никакого дела, что касаемо поведения своей собственной матери. В публике послышались смешки: вот так благородная госпожа, вот так голосочек... А Павел Мохов за кулисами заткнул уши и весь от злости позеленел. - Ах, так? - звонко возразила Аннушка. - Нынче, мамаша, равноправие. Я из вашего кутейницкого класса уйду в пролетариат... Я коммунистка. Знайте! - Что, что?.. Коммунистка?!. А жених? Такой благородный человек... Я тебе дам коммунистку! - загремела басом попадья и забегала по сцене: ворона и кусты тряслись. Павел Мохов тоже с места на место перебегал за кулисами и желчно, через щели, шипел Филату: - Что ты, харя, таким быком ревешь. Тоньше, тоньше!.. Этот злобный окрик сразу сбил Филата: слова выскочили из памяти и - что подавал суфлер, летело мимо ушей, в пространство. Растерялась и Аннушка. - Уйду, уйду, - повизгивала она, и глаза ее, как магнит в железо, впились в беззубый рот Федотыча. Попадья крякнула для прочистки глотки и, едва поймав реплику Федотыча, еще пуще ухнула раскатистой октавой: - Стыдись, о дочь моя! Ничтожество твое имя. - Позор, позор! Паршивый чорт!.. - змеиное шипенье Павла Мохова секло сцену вдоль и поперек. - Я тебе в морду дам! - Позор, позор!.. - всплеснула руками Аннушка и вся в слезах шмыгнула за кулисы.