Василий Ян - Овидий в изгнании

Василий Григорьевич ЯН

ОВИДИЙ В ИЗГНАНИИ*

Изгнаньем из страны родной

Хвались повсюду, как свободой.

Л е р м о н т о в

Я приютился в верхней каморке двухъярусной каменной гетской хижины, в небольшом городке, полном разноязычных варваров. Здесь, как нищий, бесправный ссыльный, провожу я томительные долгие годы, вспоминая римскую речь только в те часы, когда я пишу свои скорбные элегии, хожу на проверку к военному трибуну и когда достаю из ящика потемневшие свитки моих любимых поэтов: Горация, Проперция, Тибулла и Корнелия Галла**.

_______________

* П у б л и й  О в и д и й  Н а з о н, считающийся последним

поэтом "золотого века" римской поэзии, жил с 43 года до н. э. по 17

год н. э. В 8 г. н. э. император Август (по не выясненной до сих пор

причине) сослал Овидия в самый дальний пункт своих владений, в город

Томы, находившийся немного южнее впадения Дуная в Черное море, тогда

называвшееся Понт Эвксинский. Теперь на месте города Томы румынский

порт Констанца.

Ссылка на берега Черного моря подала Овидию повод к целому ряду

произведений, вызванных исключительно новым положением поэта,

свидетельствуя о неиссякаемой силе таланта Овидия. Они показывают его

огромное трудолюбие, упорство в создании крупных художественных

произведений и силу характера, несломленного, несмотря на крайние

лишения, в каких ему пришлось прожить более десяти лет.

В Риме Овидий писал легкомысленные эротические элегии, поэму

"Искусство любви" и другие произведения, давшие повод к обвинению его

в безнравственности; из Том Овидий послал огромный труд

"Метаморфозы", "Фасты" (календарь), "Скорбные элегии", "Послания с

Понта", трактат о рыбах Черного моря - все это написано в

художественной форме, показавшей высокое мастерство поэта. Кроме

того, им была послана цезарю поэма, восхвалявшая его подвиги на языке

гетов, варварского племени, среди которого Овидию пришлось жить. Эта

поэма, как и его трагедия "Медея", до нас не дошла.

Овидию в ссылке посвятил Пушкин замечательные строки в рассказе

старика из поэмы "Цыганы" ("Меж нами есть одно преданье...") и в

стихотворении "К Овидию" ("Овидий, я живу близ этих берегов...") и

находил много общего с ним в своем положении ссыльного на берегах

Черного моря.

Настоящий отрывок из дневника Овидия относится к последним годам

его пребывания в Томах.

** К о р н е л и й  Г а л л  - один из крупнейших римских

поэтов, но из его произведений до нас почти ничего не дошло. Поэты

Гораций и Проперций были друзьями Овидия.

Стараюсь быть мужественным и утешаюсь, как могу: в одной стене у меня есть очаг, где в морозные дни пылают щепки и сучья, собранные мной на морском берегу; на полу разостлан козий мех, а сбоку ложе варварского вида, покрытое сарматской войлочной попоной.

С восточной стороны прорублено окно, завешенное фракийским малиновым покрывалом. Через это окно ко мне влетают золотые лучи утреннего солнца и зовут на берег моря. Есть у меня также разрисованный узкогорлый кувшин, в нем я берегу последние остатки выжатого на цветущих склонах Везувия* сладкого темного вина.

_______________

* Во времена Овидия гора Везувий еще не была вулканом и

славилась своими цветущими селениями и виноградниками.

Откинув занавеску, я часто жадно всматриваюсь в туманную даль, в линию горизонта, постоянно меняющего свой цвет беспокойного моря. Я с нетерпением жду радостного вестника оттуда, из навеки мною покинутого Рима.

Сегодня я вдруг заметил долгожданную золотистую точку. Медленно приближается надутый ветром парус, все ближе вырастает покачиваемый волнами корабль. Парус быстро опускается на палубу, мерно взмахивают поблескивающие на солнце белые длинные весла.

Затерянный в толпе варваров, я спешу к пристани.

Что привез мне корабль? Прощение нового императора Тиберия? Письма друзей и с ними несколько запечатанных амфор с вином из моего сульмонского* виноградника?

_______________

* О в и д и й  родился в усадьбе отца, близ города Сульмона, в

гористой части средней Италии.

Кормчий, за время долгого пути заросший бородой, важно сошел по сходням на берег. Грубый голос, как обычно, произнес:

- Письмо Публию Овидию Назону? Ни такого письма, ни посылки для него мне не передавали. Теперь не скоро жди писем: наступает время зимних бурь, и все корабли спешат укрыться в гаванях.

Ни письма, ни денег, ни посылки... Чем же я проживу эту зиму?

* * *

Снова я сижу около пылающего очага, допивая последнюю чашу вина. Я грею озябшие руки и закрываю глаза. В завывании ветра мне чудится шепот:

"Опять тебе нет ни вестей, ни привета с родины? Но не ты ли сам предсказывал в своей элегии:

"...В счастье покуда живешь, ты много друзей

сосчитаешь.

А как туманные явятся дни, - будешь один..."

Ветер с моря шелестит тростником крыши, и опять слышатся чьи-то речи:

"Твои друзья веселятся с другими, и даже прославленная твоими песнями Корина от тебя отвернулась. Забудь и ты о неблагодарном великом городе и находи утешение среди ненавидящих хищный Рим варваров..."

Порыв ветра будит меня. Я открываю глаза. Замечаю серые, сложенные из грубых камней стены и покрытые седым пеплом потухающие угли в очаге. Ветер треплет малиновую занавеску в окне и доносит гул равномерных ударов тяжелых волн о каменистый берег. Под этот шум у меня складываются строки:

"...Варваром я здесь слыву: моя речь непонятна

туземцам.

Слова латинского звук смех вызывает глупцов...

Сам уж, боюсь, разучился здесь говорить по-латыни:

К гетским, сарматским словам ум приспособил

я свой*..."

_______________

* "Скорбные элегии". Перевод А. Фета.

* * *

Уж много лет и в полнолуние и в ущерб каждого месяца я обязан являться в крепость к военному трибуну - удостоверить, что я не бежал из города.

Я пробираюсь узкой кривой улицей, где мне знакома каждая плита, каждый выступ дома. Я стараюсь незамеченным проскользнуть мимо лавок, увешанных: одни - свиными окороками и рассеченными бараньими тушами, другие - глиняными чашами и пестрыми кувшинами, третьи - сыромятными ремнями и дублеными кожами. Что я могу ответить на ласковые зазывания продавцов, видевших меня нарядным в первый год моего приезда, когда теперь мою римскую гордость терзают муки нищеты?

- Чем тебе, господин, мы можем услужить? - слышу я вопросы и ускоряю шаги.

Я обхожу площадь, где ежедневно сходятся томиты, жители города, для торга с кочевниками. Хищные геты и свирепые сарматы ненавидят друг друга и при встрече в степи держат наготове арканы и стрелы, а здесь, на торговой площади, они только молча сторонятся, хотя кровавая схватка может произойти каждое мгновение. Они неразлучны с коротким мечом, небольшим тугим луком и кожаным разрисованным колчаном, полным отравленных красноперых стрел. Эти страшные кочевники мирно пригоняют сюда стада баранов, быков или истощенных, покрытых ранами пленных, стонущих и плачущих на неведомых языках.

Я дохожу до наполненного водой рва и каменных ворот. Часовой легионер знает меня и, махнув рукой, говорит:

- Овидий, проходи!

Внутри крепости, на холме, живет трибун, начальник римского гарнизона. Я останавливаюсь возле небольшого дома. Сквозь раскрытую дверь я вижу на мраморном полу выложенную черными камешками надпись: "Salve"*.

_______________

* "S a l v e" - Здравствуй; прощай (лат.).

Как изгнанник, "эксуль", я не смею переступить порог и жду среди двух десятков таких же, как и я, ссыльных. Все перешептываются об одном:

- Пришел корабль из Италии. Не получил ли с ним трибун повеление из Рима, чтобы дать нам свободу? Цезарь Октавий Август умер: теперь новый император, Тиберий, он нам окажет милость.

Сперва из дома выходит молодой центурион*. Он отзывает меня в сторону и передает сверток.

_______________

* Ц е н т у р и о н  - начальник сотни; т р и б у н 

должностное лицо, здесь: начальник римского поселения и гарнизона.

- Здесь для тебя папирусовый свиток. Напиши мне на нем свое новое "Послание с Понта". Я тебе за это пришлю муки.

Центурион сам пишет стихи и поэтому любит тайком побеседовать со мной. Как-то он мне сказал:

- Ты жалуешься, что сослан на крайнюю границу Римской империи. Однако твои песни по-прежнему переписываются и распеваются в Риме, и их всегда будут читать те, кто ценит сладостную латинскую речь. Ты можешь гордиться своим изгнанием: из сердца Рима твои песни изгнать нельзя!

Слышатся тяжелые шаги легионеров. Двадцать копейщиков, звеня оружием, подходят к дому и выстраиваются у входа. Центурион быстро покидает меня и вытягивается, непроницаемый и окаменелый.

Старый суровый трибун с выбритым морщинистым лицом показывается в дверях.

Трибун меня ненавидит. Наблюдение за ссыльными его больше беспокоит, чем нападения гетов и сарматов. Разговаривая со мной, он смотрит в сторону, шрам, рассекающий его седую бровь, багровеет, и я слышу отрывистые знакомые слова: