- Тот самый, - отвечал придворный, предпочитавший Людыни Сохачев, королева этого пса невзлюбила, чересчур много лаял.
Володкович насторожился.
- А при чем тут ее величество королева? - спросил он.
- Больно ты, друг, любопытный.
- Скоро состаришься, - важно добавил истопник.
- А кто ты, собственно, такой? - обратился к Володковичу Хжонщевский, уже вполне отрезвев. - И чего здесь крутишься?
Володкович принял смиренный вид, съежился, как собачонка.
- Милостивый пан, - заскулил он, - милостивый пан, я, значит, шляхтич из здешнего края, усадебка у меня под Смоленском, глядеть не на что. Земля неурожайная, говорят, проклятая она, родить не хочет...
- Так чего ж ты, приятель, за хозяйством своим не смотришь? - сказал пан Пионтковский. - У нас, вокруг Сохачева, тоже один песок, да если руки приложишь, так пшеница - ого! От хозяйского глаза конь добреет, пшеница зреет.
Володкович причитал:
- Что я могу поделать? Есть у меня братец, вот он хозяйство любит. Все трудится, трудится. С утра до вечера, от зари до зари. А у меня такая уж натура - мне бы только на отпущение грехов ходить. Иной шляхтич сеймики предпочитает, иной - суды, иной - поездки, а я - где отпущение грехов, там и я. Во как! - И он дурашливо рассмеялся, вылупив маленькие глазки. Мокрые от меда усы свисали у него из-под приплюснутого носа, напоминая усы какого-то зверька.
Пан Хжонщевский усмехнулся с видом человека, много на свете повидавшего и не дивящегося глупости малых сих.
- Так вот, пан Володкович, - молвил он, - на отпущения грехов можешь себе ходить, сколько хочешь, но о королевских делах - ни, ни! - И он приложил палец к губам.
В эту минуту вошел в горницу невысокий, русоволосый молодой человек с коротким носом и холодными, удивительно красивыми глазами. Он быстрыми шагами подошел к столу и, ни с кем не поздоровавшись, обратился к Одрыну.
- Пан истопник, смотри, не подведи меня, - заговорил он очень четко и по-городскому чисто, чувствовался урожденный краковчанин, - приходи завтра раздувать мехи. От старухи Урбанки уже никакого толку, опять посреди обедни заснет, а орган у меня петуха даст. Завтра в костеле такие важные особы будут, музыка должна быть самая наилучшая. Вчера я целый день упражнялся, а старуха еле шевелит мехи. Тут надобна сила кузнеца, любезный пан Одрын!
Пьяный Одрын смотрел на юношу, тупо ухмыляясь.
- Что ж это вы, пан Аньолек? - сказал он. - Такое знатное общество сидит за столом, а вы даже не здороваетесь? Разве этому учили вас в Сандомире? Присаживайтесь.
Аньолек смутился. Он снял шапку с четырехугольным верхом и сделал круговой поклон, поблескивая светлыми волосами.
- Представляю милостивым панам, - возгласил Одрын, - пан Аньолек, органист сестер урсулинок. Играет, как истинный ангел [аньолек - ангелочек (польск.)]. Садитесь, любезный пан Аньолек.
Аньолек стал извиняться:
- Нет, нет, мне некогда. Я еще должен два хора повторить.
- Садитесь и выпейте с нами, - закричал Володкович, радуясь, что появление нового человека прервало неприятный для него разговор.
Казюк, подходя, от стойки к столу с кувшином и стаканами, наклонился к органисту.
- Садись, - сказал он, - стакан меда тебе не повредит.
Аньолек сел и, сразу же обернувшись к своему соседу, которым оказался пан Пионтковский, начал быстро и подробно рассказывать, сколько у него хлопот из-за того, что старухе Урбанке не под силу раздувать мехи. Пан Пионтковский вежливо слушал, но вскоре очередная волна хмеля захлестнула его так крепко, что он уже ничего не понимал в речах органиста. Пана Аньолека это, правда, нисколько не смущало.
- Стало быть, это ты играешь нашим сестрицам плясовую? - крикнул Володкович, хлопая его по плечу. - Ничего, славный у них музыкант. Твое здоровье! - И он поднял стакан с медом.
- А, да что мне их пляски! - с досадой ответил органист, пожав плечами, но мед выпил. - Беда в том, - продолжал он, - что часть труб испортилась, а денег на починку не дают. Все высокие регистры прохудились, пищат, как эти самые монахини, не в обиду им будь сказано, а мать Иоанна говорит, что денег нет, монастырь, мол, бедный.
- Вестимо, бедный, - пробасил Одрын. - Разве кто-нибудь такому монастырю что даст? Дьяволу угождать?
- Э, иной раз и дьяволу надо свечку поставить, - вскричал Володкович, не переставая стрелять глазами в сторону стойки.
- Да на мой орган еще хватило бы! - вздохнул пан Аньолек и выпил второй стакан меда.
Казюк, наклонясь к нему, сказал:
- Первый я сам тебе предложил, второй прощаю, но трех уже будет достаточно. Опять напьешься!
- А что тут еще делать? - уныло спросил органист. - У нас в Сандомире хоть женщины как женщины. Выйдешь на рынок, поглядишь на красоток. А тут или монашки, или такие, как эта за стойкой...
Казюк усмехнулся.
- Баба толще - поцелуй слаще.
Но Володковичу уже стало невтерпеж.
- Слушай, ваша милость, - схватил он Хжонщевского за руку, - пошли учить монашку пить! - Он выскочил из-за стола, таща за собою соседей, и побежал за стойку. Там сестра Малгожата от Креста упоенно сплетничала с хозяйкой, уже совсем позабыв о своей калитке. Обе ахнули, испуганные внезапным нашествием мужчин.
- Боже милостивый, - взвизгнула Юзефа, - чисто татары!
- Сестрица, не будь я Винцентий Володкович, - кричал пьяный шляхтич, прошу выпить с нами стаканчик меду.
- Выпей, сестра, выпей, - убеждала пани Юзефа, - все равно грех, так попользуйся уж.
Сестра вспыхнула, щеки ее зарделись; подняв красивые руки ладонями наружу, она робко оборонялась:
- Что вы, господа, богом вас заклинаю, это же насилие!
Но господа не отставали, всем скопом они потащили сестру Малгожату и поднесли ей порядочную чарку меду.
- За ваш монастырь! - кричали они.
- И за мать настоятельницу! - прибавил пан Аньолек, уже изрядно подвыпивший.
Сестра Малгожата не заставила долго себя просить, храбро выпила чарку и, стараясь приладиться к общему настроению, затянула слабым голоском песенку, которую подхватили все присутствующие:
Ах, матушка, голубка,
Хочу монашкой быть!
Ведь мужа забулдыгу
Я не смогу любить!
- Хочу монашкой быть, хочу монашкой быть! - заорали мужчины, поднимая свои стаканы.
Все стояли, один Аньолек сидел, развалясь и расставив ноги, да барабанил пальцами по столу, словно играл на органе. Ободренная успехом, сестра Малгожата вела песню дальше, поблескивая глазами. Володкович снова налил ей меду в чарку, которую она держала в руке:
Нещадно, изверг, будет
Дубинкой колотить,
Меня, бедняжку, мучить,
Хочу монашкой быть!
- Хочу монашкой быть, хочу монашкой быть! - гремел хор.
Пан Хжонщевский обнял могучие плечи хозяйки и что-то ей говорил, но его слова заглушались шумом. Бледное лицо пана Аньолека раскраснелось, он топал ногами, будто брал басы, и взмахивал руками, как бы меняя регистры.
Сестра Малгожата перевела дух и, весело смеясь, опять приложилась к чарке, потом поставила ее на стол, хлопнула в ладоши и пошла петь дальше, уже окрепшим голосом, на мотив плясовой:
Уж лучше мне на хорах
Молитвы распевать,
Чем мужнину дубинку
И ругань испытать.
- Не все мужья такие, - молвил пан Хжонщевский, крепко прижимая к себе мощный торс пани Юзефы, который переливался через его руку. Песенка подошла к кульминационной точке:
Заутреню, вечерню
Согласна я стоять...
- Го-го-го-го-го-го-го! - вдруг вывел в этом месте высоким фальцетом пан Аньолек фразу грегорианского хорала, хлопая себя по бедрам и по столу, будто танцуя казачка.
Все, что прикажут, делать
Да горюшка не знать...
- Хочу монашкой быть, хочу монашкой быть! - визжала веселая компания, в Володкович даже пытался подкатиться к сестре Акручи, но та увернулась от него, прямо как в танце. Все били в ладоши, повторяя:
- Хочу монашкой быть, хочу монашкой быть!
Пан Аньолек дубасил кулаком по столу так, что стаканы подпрыгивали. Пани Юзефа, с виду увлеченная общим весельем, поглядывала, однако, на стаканы и чарки и придерживала их, чтоб не разбились.
В эту минуту вошел отец Сурин. Он был погружен в свои мысли и даже не заметил, что творится в корчме, не обратил внимания и на то, что с его приходом шумное веселье вмиг оборвалось и воцарилась гробовая тишина. Учтиво молвив: "Слава Иисусу!" - он приблизился к стойке. Сестра Малгожата, побледнев как мертвец, спряталась за мощную спину пана Хжонщевского. Пользуясь ее смятением, Володкович взял ее за руку. Пани Юзефа проворно подбежала к капеллану.
- Чем могу служить? - любезно спросила она.
- Дай мне, хозяюшка, чарку водки, - сказал ксендз Сурин и досадливо поморщился. - Туман какой-то в голове, - вздохнул он, - сам не пойму, с чего бы это!
Пани Юзя налила ему мутной сивухи в синюю чарку, подала на тарелке ломоть хлеба и огурец. Ксендз Сурин разом опрокинул этот мужицкий напиток, взял огурец, быстро откусил от него несколько раз и заел хлебом.
