В центр, на Кальво Сотелло, меня подвозили Франсиско, Лопес и Виктор. Я был под впечатлением этого ночного собрания; мои товарищи, для которых это каждодневная жизнь, быстро говорили о чем-то, смеялись, а я вспоминал оратора с заводов "Пегаса". Так же, как в наших фильмах тридцатых годов, он стоял на перевернутом ящике, комкал в руках берет и произносил речь - тихо, почти шепотом, но говорил он так ярко и сильно, что казалось, будто голос его грохочет, усиленный сотнями ретрансляторов.
- Хулиан, у нас возникло предложение, - сказал Лопес, когда мы выехали на авениду Хенералисимо. - Мы очень внимательно читаем все, что пишут в Москве об Испании. У вас верно и хорошо пишут о том, что здесь происходит. Но вы совсем не пишете о том, как прекрасна земля Испании, как красивы ее дороги и как поразительны синие водопады. Мы, - Лопес улыбнулся, - наша ячейка, хотим поручить тебе ответственное задание: проехать по дороге Дон-Кихота и написать об этом для советских товарищей. Честное слово, нам это будет очень приятно. Ваши люди смогут тогда понять, что мы хотим счастья не просто нашей стране, а нашей самой красивой, нежной и самой замечательной стране.
Назавтра утром за мной приехал товарищ, и мы отправились на юг.
...Дороги Ла-Манчи... То брошенные через плоскую, как доска, желто-красную равнину с фиолетовыми контурами далеких гор, одиноких и неожиданных, в дрожащем, размытом предзакатном мареве, то внезапно извилисто уходящие в холмы, - а их минуту назад и видно-то не было, - а холмы эти, словно в волшебстве, становятся лесом, и шершавые листья жестяно перекатываются по асфальту, а под вами, в метре от правого крыла старенькой машины, - зеленые лагуны Руидеры. Дороги Ла-Манчи уже сами по себе поэтичны, и не оставляло меня ощущение, что когда-то я дороги эти уже видел.
А когда нам встретился пастух с маленькой собачонкой, которая следила за волосатыми козами, и был одет пастух в кожаные лапти, и в коричневой его руке был посох, а на голове козья шапка, и сумка с вином и сыром за спиной была связана из толстых веревок, и земля была каменистой, красноватой, и закат был тугим, сине-багрово-желтым, я вспомнил козинцевского "Дон-Кихота", Черкасова с Толубеевым и подивился тому, как великолепно сняли Ла-Манчу под Коктебелем.
...Товарищ привез меня в самый центр Ла-Манчи, в маленький городок Мота-дель-Куэрво, - все окна забраны игривыми ажурными решетками, в открытых двориках цветы и белье, кажущееся голубоватым - так оно чисто; редко блеснет черный глаз юной красавицы за белой занавеской окна, - отсюда я решил начать путешествие по "Рута Сервантеса", - по дороге Дон-Кихота. В Мота-дель-Куэрво было пусто, туристский сезон кончился, и незримая печаль наступающего зимнего одиночества лежала здесь на всем: и на безмашинной бензозаправочной станции, разукрашенной как во время фиесты, и на пустом ресторанном зале "Месон де Дон-Кихоте", сделанном с отменным вкусом и незаискивающим уважением к старине, и даже на том жадном любопытстве, с которым завсегдатаи таверны обернулись в мою сторону: всякий новый человек здесь всегда событие, позволяющее пропустить лишнюю пару стаканчиков тинто, а заодно решить целый ряд животрепещущих мировых и местных проблем...
Портье в "Месон де Дон-Кихоте" Мигель Бросалес, по счастью, знал немецкий в тех пределах, которые позволили нам отменно понять друг друга.
Товарищ уехал в Мадрид, а я остался здесь, в Ла-Манче, с пятью испанскими словами в моем словарном багаже и с картой, на которой были помечены городки, которые мне надлежало посетить: Аргамасилья-де-Альба, Томельосо, Руидера, Вальдепенья, Мансанарес, Пузрто-Лапиче, Эль-Тобосо, Алькасар-де-Сан-Хуан и Кампо-де-Криптана...
Ах, добрый, веселый шофер Маноло! Мигель познакомил меня с ним, когда тот, страдая от вынужденного безделья, допивал пятый стакан терпкого тинто, стоя возле стойки "Дома Дон-Кихота".
- Проехать по дороге Сервантеса с сеньором русо?! Это ли не моя работа! воскликнул Маноло, закуривая черную сигару. - Я и по-русски немного говорю: "Моска", "спютник", "здравству"! Мы прекрасно поймем друг друга.
Через пять минут он подогнал к "Дому Дон-Кихота" машину, и мы отправились по дороге Сервантеса.
Маноло сразу же начал обстоятельно объяснять мне что-то, подолгу бросая руль, - испанец не может говорить не жестикулируя; иногда он оборачивался назад и, чуть оттягивая нижнее веко левого глаза указательным пальцем, что означает у испанцев: "Смотри внимательно!" - показывал мне ветряные мельницы возле Кампо-де-Криптана и коричневые средневековые замки, горделиво возвышавшиеся на вершинах холмов, а машина его, словно Росинант, катилась сама по себе, иногда по бровке кювета, а иногда заезжая не на свою сторону. Маноло это нимало не смущало, он в самый последний миг резко вывертывал руль и спрашивал:
- Компренде, Хулиан?
- Но компрендо, Маноло, - скорбно признавался я. - Не понимаю...
Тогда он начинал повторять то же самое, только в три раза громче и в два раза медленнее.
...Ла-Манча, Ла-Манча, живое средневековье, крохотные городки под красными черепичными крышами, оливковые рощи, виноградные склоны, пастухи на обочинах дорог, в тени дерева, с надвинутыми на глаза шапками, редкие "форды", тишина и музыка - неслышная, но ощутимая в тебе самом, - музыка фламенго, их короткопалые, крепкие руки, точно выбивающие ритм, их голоса - пронзительно чистые, доверчивые, грустно-веселые, их мокрые лица после десяти минут медлительно-яростного танца, когда ты, зараженный ритмом и песней, не можешь сидеть спокойно и тебе хочется подняться и стать таким же сильным, потным и веселым, как этот крестьянский парень, которого никто и никогда не учил песне - он рожден вместе с песней, этот фламенго...
("О, эта книга великая, не такая, какие теперь пишут; такие книги посылаются человечеству по одной в несколько сот лет... Взять уже то, что этот Санчо, олицетворение здравого смысла, благоразумия, хитрости, золотой середины, попал в друзья и спутники к самому сумасшедшему человеку в мире... Все время он обманывает его, надувает, как ребенка, ив то же время вполне верит в его великий ум, до нежности очарован великостью сердца его, вполне верит во все фантастические сны великого рыцаря и ни разу во все время не сомневается, что тот завоюет ему, наконец, остров!"
Федор Достоевский)
В Аргамасилья-де-Альба - пустынном бело-черном городе - Маноло бросил машину посреди маленькой Пласа Майор, только была она не похожа на мадридскую главную площадь, не была она окружена спинами древних домов и не открывалась неожиданно, гулко, словно бы ударом, а вся подчинялась громадному кафедралу со старинными, XVI века, деревянными воротами. Маноло пошел по улице Сервантеса к подъезду, где живет смотрительница дома, в котором родился Дон-Кихот.
- Анхелита! - громко, так, что высунулись из окон все жители окрестных домов, закричал Маноло и несколько раз стукнул литой бронзовой лапой тигра, укрепленной на двери домика (испанцы презирают звонки).- - Я привез сеньора русо!
Появилась Анхелита с "пепитой" Хосеба - десятилетней дочуркой. Помогая себе плечом, открыла громадным ключом ворота дома, где в темнице, в подполе, сидел Сервантес и писал своего, нет, не своего, а нашего Дон-Кихота, и я вошел следом за ней в пустой двор, и увидел колесо от кареты, седло Росинанта, брошенное возле громадных глиняных кувшинов, и вошел в холодный, пустой дом: бурдюки с вином, по-украински чисто выбеленные стены, - и встретился я с детством, с тем первым "Дон-Кихотом", которого нам читают, а потом спустился в подвал, где было холодно, а не прохладно, и увидел решетки - не витые, а тюремные, - и встретился с Сервантесом, которого мы читаем, став взрослыми...
Анхелита ворчливо объясняла, на каком столе обычно обедает Дон-Кихот и где он читает, и говорила она о рыцаре так, словно бы этот добрый непутевый старик ненадолго уехал в Эль-Тобосо, а Маноло "переводил" мне - повторяя слова Анхелиты очень громко, но в пять раз медленнее, чем тараторила смотрительница.
...Водопад, голубая прозрачная вода, красные скалы, желтые тополя, белый прибрежный песок, серебряные нити проводов, словно паутинки в наших лесах в дни редкого ныне бабьего лета, - это дорога к пещерам Монтесимос, по берегам поразительных в своей красоте лагун Руидеры. Асфальт уходит вперед, а Маноло сворачивает направо, на каменистую бурую землю, кустарники царапают дверцы машины, путь преграждают козы, волосатые, как хиппи (боже, сколько их!), пастухи смотрят на машину с серьезным и пристальным интересом; минуем деревушку, обгоняем двух мулов (не Санчо ли Панса сидит на одном из них такой же толстенький и приземистый), поднимаемся по крутому склону, потом чуть спускаемся вниз. Маноло резко берет на тормоза, распахивает дверцу, закуривает очередную черную сигару и говорит:
- Куерос Монтесимос. Компренде, Хулиан?
- Компрендо, Маноло, понимаю, милый Маноло, как же это не понять?!
