Источниковедческая база «Сокращенной повести…» и «Краткой повести…» сравнительно узка. Основные материалы Сумарокова и Щербатова — свидетельства иностранцев и сообщения хронографов, причем они берутся на веру и пересказываются без особой щепетильности и попыток критического разбора. Для виднейших историков XVIII в., высокий профессионализм и общая культура которых хорошо известны, это выглядело бы по меньшей мере странно, если бы они заведомо не искали в источниках то, что им хотелось найти, и если бы руководствовались стремлением написать историю разинского восстания, а не имеющие подчеркнуто злободневную окраску публицистические сочинения в угоду обеспокоенному движением Е. И. Пугачева дворянству.
Между тем и А. П. Сумароков, и М. М. Щербатов принадлежат к той замечательной плеяде российских умов, которым по силам было не только сравнивать и обобщать историческое прошлое, но и философски осмысливать его в свете великих гуманистических и демократических идей своего времени, вслушиваясь в голоса энциклопедистов и Руссо, не обходя стороной ни светлых, ни темных страниц российской истории.
Разве не из-под пера того же Сумарокова появилась на свет обличавшая крепостнический произвол «Сатира о благородстве»? В ней автор довольно резко обвиняет дворян в том, что они не считают принадлежащих им крепостных крестьян за людей:
…На то ль дворяне мы, чтоб люди работали,
А мы бы их труды по знатности глотали?
Какое барина различье с мужиком?
И тот и тот земли одушевленный ком.
И если не ясней ум барский мужикова,
Так я различия не вижу никакого.
Мужик и пьет и ест, родился и умрет,
Господский так же сын, хотя и слаще жрет,
И благородие свое нередко славит,
Что целый полк людей на карту он поставит.
Ах! должно ли людьми скотине обладать?
И разве не придворный историограф Екатерины II М. Щербатов, помимо официального труда — многотомной «Истории российской от древнейших времен», написал тайное и нелицеприятное сочинение «О повреждении нравов в России», в котором остро и откровенно, а иногда и в форме словесной карикатуры, изобличает своих вельможных современников, высказывает независимые суждения о царях и даже смеет их поучать?
Конечно, при всей критичности взглядов ни Сумароков, ни Щербатов отнюдь не революционеры. Они оба — убежденные сторонники старины, крепостного права. Но они и дети «века Екатерины II» с его книжностью, поэтической и публицистической словесностью, сентиментализмом и высокими идеями об улучшении общественного быта и положения крестьян. По-своему, по-дворянски они могут сострадать мужику, возмущаться скотским с ним обращением, возражать против его разорения вследствие растущих барских аппетитов. Как справедливо отмечено М. Т. Белявским, «между Екатериной и Щербатовым, Сумароковым и Голицыным, Болотовым и Скотининой, Салтычихой и Карамзиным, Дашковой и Паниным была значительная разница в положении, богатстве, взглядах. Но все они не допускали возможности уступок, ослаблявших господствующее положение дворян и существенно изменявших отношения между крестьянами и помещиками. Они были представителями охранительной идеологии, т. к. не допускали изменения экономической основы владычества дворян и феодально-абсолютистского характера надстройки»[62].
В 70-х годах XVIII в. под сильным влиянием щербатовского сочинения военным инженером А. Ригельманом, проходившим службу на Дону, была написана «История или повествование о донских казаках»[63]. Опубликована эта работа была лишь семьдесят лет спустя, но она не слишком выпадала из ряда научных трудов на ту же тему, вышедших в первой половине и даже 50–60-х годов XIX в.[64], разве только ее отличала большая ожесточенность по отношению к восставшим, ведь создавалась она в период пугачевского движения. В адрес разинцев Ригельман разражается бранными эпитетами. Но не менее чем на этих «проклятых еретиков», негодует он на присоединившийся к движению народ, который называет «несмышленой чернью», «сволочью» и т. п.
И. В. Степанов положительным моментом в «Истории…» Ригельмана считает наличие в ней некоторых фактических сведений, не содержащихся в известных нам источниках о восстании. Однако немало таких данных страдают неточностями. Так, Ригельман указывает на станицу Зимовейскую как на место рождения С. Т. Разина. Это утверждение долгое время не оспаривалось в историографии. Воспринимает его как достоверный факт и И. В. Степанов[65]. Между тем, как установил А. П. Прон-штейн, станица Зимовейская возникла не ранее 1672 г., т. е. уже после казни С. Т. Разина[66]. По-видимому, А. Ригельман, собирая материал о восстании, столкнулся с тем, что в народе атамана называли «зимовейцем». По аналогии с Е. И. Пугачевым, действительным уроженцем Зимовейского городка, историк-любитель заключил, что там родился и Разин. Но, как убедительно разъяснил недавно на страницах журнала «Вопросы истории» М. П. Астапенко, зимовейцами на Дону в XVII в. часто называли участников «зимовой», т. е. отправлявшейся поздней осенью и зимовавшей в Москве, станицы (посольства)[67].
Воззрения А. Ригельмана не оригинальны и, безусловно, вписываются в антинародную трактовку восстания, но они представляют несомненный интерес с точки зрения преломления событий через краеведческий материал и историю донского казачества.
Еще за десять лет до восстания Е. И. Пугачева вышло в свет «Описание Каспийского моря и чиненных на оном российских завоеваний» первого русского гидрографа Ф. И. Соймонова[68]. На это сочинение в период крестьянской войны 1773–1775 гг. также был большой спрос, ибо читатель мог найти там «душеспасительные» сведения о том, как был усмирен бунт злокозненного Стеньки Разина. Помимо обычных данных, которые путешественники узнают со слов местных жителей, Соймонов, сообщая о разинцах, воспользовался записками иностранцев и вошедшими в них документальными материалами, в частности смертным приговором, вынесенным вождю крестьянской войны. Удалось автору обнаружить и интересный рукописный раритет русского происхождения (о нем речь шла выше; см. с. 10), представляющий собой одну из «реляций» властей о «бунте и злодействах донского казака Стеньки Разина». Точка зрения самого Ф. Соймонова на события столетней давности вполне согласуется с официальной правительственной оценкой. Разин и его единомышленники для него — это разбойники и смутьяны, прельстившие на свою сторону всех тех «злых людей», которые в погоне за легкой наживой и даровыми деньгами всегда на все готовы[69].
Ф. И. Соймонов заслуженно вошел в историю нашего отечества как человек большого мужества и независимых взглядов. Почему же он, сам не раз выступавший против деспотии и самовластья императрицы Анны Иоанновны и ее придворной клики и отправленный за это на каторгу, не проявил сочувствия и понимания по отношению к разинскому движению? Думается, здесь все закономерно. Адмирал российского флота, неоднократно имевший дело с донскими «флибустьерами», совершавшими дерзкие нападения на торговые суда, Ф. И. Соймонов и в казаках Разина видел только разбойную ватагу, а в их действиях — более крупный, чем в других случаях, пиратский промысел.
В ряде мест, где разворачивались в третьей четверти XVII в. центральные события крестьянской войны, побывал другой русский путешественник — С. Г. Гмелин. Ему было поручено Академией наук составить описание прикаспийских стран, в силу чего маршрут его следования во многих точках совпал с направлением разинского отряда. В итоге в объемном сочинении этого географа — несколько очень сердитых страниц о «злодействах» и «бесчинствах» повстанцев. Возможно, авторская интонация при изложении всего этого была бы и спокойнее, но, во-первых, работа С. Гмелина была опубликована год спустя после подавления пугачевского движения и, во-вторых, в руки С. Гмелину попал один из списков пропитанного ненавистью к восставшим: золотаревского «Сказания…». То и другое, плюс исходная антинародная настроенность автора привели его к прямому очернительству восставших и крайне пристрастному освещению событий, произвольному обращению с цифрами, в результате чего у него непомерно увеличено количество жертв разинцев, а смысл всего, что они делали, сведен к казням, насилиям и грабежам. Автор даже считает, что Астрахани их действия принесли не меньший урон, чем вторжение внешних врагов[70].
Астрахань во время пребывания войска С. Т. Разина. Гравюра XVII в.
В том же духе трактует разинское восстание известный историк и географ XVIII в., первый русский член-корреспондент Академии наук П. И. Рычков, который в 1773 г. в качестве должностного лица находился в осажденном пугачевцами Оренбурге и «во время осады, когда, — по его словам, — нечего было делать, описал… астраханский бунт Стеньки Разина и его сообщников»[71]. Рукопись его до сих пор не опубликована и хранится в Центральном государственном архиве древних актов. Озаглавлена она «О бунте и злодействах Стеньки Разина и его единомышленников в Астрахани».
