Приказ немецкого генерала обращает на себя внимание духом превосходства над итальянцами, который отличает его мотивирующую часть и делает малоубедительными призывы к взаимопониманию. Попытки немецких генералов насаждать дух товарищества в приказном порядке не имели эффекта.
Что касается ошибочности концепции жесткой обороны, то в значительной степени она носила вынужденный характер, поскольку немецкое командование не имело достаточно резервов для построения эшелонированных заслонов. Кроме того, не исключается, что оно действительно питало сомнения в способности итальянских дивизий вести маневренную оборону.
Важно отметить и другое: советские войска имели в этом бою совершенно незначительный перевес в силах, тем не менее они сумели опрокинуть итальянские соединения в первые же дни; итальянские части показали недостаточную стойкость, о чем со всей определенностью говорится в отчете 63-й советской армии, составленном на основании многочисленных документов и опросов военнопленных.
После августовских боев на итальянском секторе наступило длительное затишье, подействовавшее самым ободряющим образом на командование армии, которое из Макеевки перебралось в Миллерово. В штабе армии проводился письменный референдум на тему, следует ли офицерской столовой ограничиваться пайковыми продуктами или начать закупки на вольном рынке. Эта тема весьма оживленно обсуждалась между офицерами. «Вообще вопросы о столовых и личных уборных, — писал Толлои, — составляли проблемы, которые с наибольшей основательностью решались нашими штабами. Существовала столовая его превосходительства командующего, разведотдела, отдела пропаганды, не говоря уже об интендантстве».
Персонал штаба армии отличался многочисленностью. В оперативном отделе имелось вдвое больше офицеров, чем полагалось по штату. Еще более раздутым был разведывательный отдел. Возглавлявший его полковник, бывший до войны военным атташе в Москве, создал гигантский аппарат. В нем числилось 105 офицеров вместо 17. Он создал даже специальную секцию по захвату неприятельских документов, снабженную орудиями взлома. Полковник надеялся когда-нибудь захватить один из тех сейфов советского командующего, которые немцы, по их словам, время от времени находили в лесах. Деятельность разведотдела имела странный уклон: русские белоэмигранты, выписанные из Италии и посылаемые в поисках информации, добывали главным образом телятину, свинину и яйца для столовой.
Благодушие и беззаботность, царившие в штабе дивизии и окружавших его службах, начали исчезать с наступлением холодной погоды. «Жара и пыль сменились холодом и снегом, — записывал Толлои. — Русские крестьянки уже не выбегают из домов в сарафанах, которые оставляют открытыми их пышные плечи, — они закутались в платки и надели валенки. Немцы не сидят в машинах, голые по пояс, с яркими спортивными козырьками на глазах, всегда готовые броситься в реку, встретившуюся на их пути, как это положено на „войне-прогулке“, а, скрючившись от холода, бегают в смешных наушниках. Гарибольди уже не думает о Сирии и не занимает свое время распределением наград, а растерянно призывает офицеров „сохранять веру“. Все старшие офицеры за несколько месяцев постарели на десять лет… Еще три месяца назад в Макеевке, полные здоровья и радужных надежд, они думали только о спокойной жизни и с любопытством и благодушием взирали на образ жизни русских и на немецкие жестокости».
Особенно сильное впечатление на офицеров штаба произвел налет советской авиации на Миллерово 12 ноября 1942 года. Больше всех перепугались те, кто громче других кричал о «победе» и «вере». Представитель фашистской партий — консул Гуаттьери заявил, что его отделу не хватает в Миллерове помещений, и перебрался в соседний населенный пункт. Фашистские журналисты и разного рода дельцы, крутившиеся вокруг штаба, немедленно испарились. Начальник оперативного отдела совершенно прекратил работу и лишь просил установить под потолком балки покрепче. «Налет на Миллерово потряс умы и распространил уныние, — отмечал Толлои, — гораздо больше, чем бегство „Сфорцески“, неудачи под Сталинградом и высадка англо-американцев в Северной Африке… Вечерние партии в карты были отменены, и часто можно было слышать тяжкие вздохи. Однако дни проходили, и все начинали убеждаться, что выдержать подобную бомбежку было настоящим героизмом. Военный бюллетень штаба армии говорил о „семнадцати воздушных эшелонах“, умалчивая о том, что эти эшелоны состояли из одного или двух самолетов, и тот, кто больше всего напугался, чувствовал себя главным героем. „Семнадцать эшелонов, два часа бомбежки!“ — повторяли они, раздуваясь от гордости. И если поблизости оказывался кто-нибудь с передовой, то для него добавляли: „Да… в современной войне стирается грань между высшими штабами и линейными частями“».
К тому же жители Миллерова стали откровенно говорить, что советские войска скоро вернутся. «Оставшись наедине, русские не скрывали радости по этому поводу, — отмечал Толлои. — Их уверенность еще более возросла к середине ноября, когда немецкая армия под Сталинградом оказалась в окружении и в Миллерово стало прибывать много раненых и еще больше обмороженных. Итальянские офицеры и солдаты ходили смотреть на разгрузку эшелонов, и это зрелище наводило их на грустные размышления. Те, кто никогда не интересовался ходом дел на фронте и продолжал путать Дон с Волгой, стали теперь проявлять большое любопытство и выдавали себя вопросами: „В общем, сколько же километров от Миллерова до русских?“ Главе фашистов Гуаттьери 120 километров показались явно слишком небольшой дистанцией, он заявил, что не в силах выносить русский климат, сел на поезд и отправился в Италию. Видимо, в фашистской терминологии слово „доброволец“ означает человека, который волен делать то, что хочет»[7].
Рассказы итальянских солдат, собранные Ревелли, примерно одинаково описывают жизнь на передовой: подготовка к зиме, забота о пропитании, страх перед ночными вылазками советских патрулей, война с крысами. «На Дону у меня не было времени размышлять, — рассказывал солдат Виетто из 1-го альпийского полка. — Днем я нес охрану, по ночам рыл окопы и устраивал бункер. Потом нас перевели на другую позицию, где местность была голая, как стол, и мы опять начали рыть землю, сооружая окопы. Пищевой рацион все время был скуден. Сухарь и булка с кофе утром, в полдень суп и мясо. Мы все двадцатилетние ребята, и нам хочется есть: мы устраиваемся, разыскивая картофель и горох на полях. Рожь также идет в ход. Мы ее обмолачивали на плащ-палатках, а ночью мололи и жарили оладьи. Мы жили сегодняшним днем, не зная ничего о том, что творилось вокруг».
«Наш бункер, — писал сержант Ригони, — находился в рыбацкой деревне на берегу Дона. Огневые точки и ходы сообщений были отрыты на склоне, спадавшем к берегу замерзшей реки. Справа и слева склон переходил в отлогий берег, покрытый сухой травой и тростником, торчавшими из-под снега. За отлогой частью берега, направо — бункер батальона „Морбеньо“, с другой стороны — бункер лейтенанта Ченчи. Между мною и Ченчи, в разрушенном доме, — отделение сержанта Гарроне с тяжелым пулеметом. Перед нами, на расстоянии менее 500 метров, на другой стороне реки, бункер русских. Там, где мы стояли, должно быть, была красивая деревня. Сейчас от домов остались лишь кирпичные трубы. Церковь наполовину разрушена; в уцелевшей ее части — штаб роты, наблюдательный пункт и тяжелый пулемет. Когда мы рыли ходы сообщений в огородах, в земле и снегу находили картофель, капусту, морковь и тыквы. Иногда они еще были годны в пищу и тогда попадали в суп. Единственными живыми существами, оставшимися в деревне, были кошки. Они бродили по улицам, охотясь на крыс, которые были повсюду. Когда мы ложились спать, крысы забирались к нам под одеяла. На рождество я хотел зажарить кошку и сделать из ее шкурки шапку. Но кошки хитрые и не попадались в ловушки»[8].
В ноябре 1942 года сектор, занимаемый итальянской армией, несколько сократился: она передала румынскому корпусу участок южнее станицы Вешенской. Наиболее пострадавшие дивизии («Челере» и «Сфорцеска») были отведены во второй эшелон. Вскоре 3-я подвижная дивизия «Челере» вместе с 294-й немецкой пехотной дивизией стала выполнять роль оперативного резерва объединенной итало-немецкой группировки. На 20 ноября 1942 года это бронетанковое соединение состояло из штаба, 3-го полка берсальеров (18, 20, 25-й батальоны, 173-я батарея 47-мм пушек), 6-го полка берсальеров (6, 13, 19-й батальоны, 172-я и 272-я батареи 47-мм пушек), 47-го берсальерского мотоциклетного батальона (2, 3, 106-я роты мотоциклистов), 67-го берсальерского танкового батальона (две роты танков L6/40), 13-й группы САУ «Семовенте 47/32» (дваэскадрона «Семовенте 47/32»), 99-го минометного дивизиона (три батареи 81-мм минометов), 120-го полка моторизованной артиллерии (группа 100-мм гаубиц «100/17», две группы 75-мм орудий «75/27», 93-я и 101-я зенитные батареи, 75-я батарея 75-мм противотанковых орудий «75/39»), 103-й и 105-й инженерных рот, а также других подразделений обеспечения. Группа усиления дивизии состояла из Хорватского легиона, 73-й группы артиллерии особой мощности армейского подчинения (149-мм орудия «149/40», 210-мм орудия «210/22»), 26-го минометного дивизиона пехотной дивизии «Торино», одной из пулеметных рот 24-го пулеметного батальона пехотной дивизии «Сфорцеска». Общая численность этой лучшей механизированной итальянской дивизии на советско-германском фронте достигала 12 500 человек. В тот период дивизии «Челере» и «Сфорцеска» перешли под командование 29-го немецкого корпуса, а в состав 35-го итальянского корпуса вошла 298-я немецкая дивизия. Одновременно командование группы армий «вклинило» между итальянскими дивизиями немецкие полки и тактические группы, надеясь тем самым укрепить итальянскую армию. Она оказалась расчлененной, что создавало трудности для ее руководства. Однако, несмотря на все протесты Гарибольди, из Рима ограничивались указанием выполнять требования немецкого командования, поскольку «все было уже обсуждено и решено между двумя верховными командованиями». В действительности эти соглашения сводились к простой регистрации немецких предложений.
