К сожалению, 10 июня 1190 г. в малой излучине речушки Селиф император Фридрих Барбаросса утонул. По сообщениям очевидцев, воды там было по пояс. Скорее всего, случился инфаркт. С точки зрения медицины, это ничего не меняет. А вот в истории — меняет все. С уходом императора Фридриха исчез шанс на примирение христианства с исламом. Началась эпоха ненависти. Ислам закаменел в отрицании. И даже окончательная победа с полным изгнанием европейцев ничего не изменила. Ведь мусульманский мир убедился, что побежденные ими варвары обустраивают все большие пространства в мире на свой лад. Не прошло и трех столетий, как христиане вытеснили ислам со своей земли, через пять веков пришел конец турецкому могуществу… «В то время как в Западной Европе эпоха Крестовых походов, — пишет Амин Маалуф, — стала началом настоящей революции, как экономической, так и культурной, на Востоке по окончании священной войны наступили долгие века застоя и отсталости. Излишняя впечатлительность, оборонительная позиция, нетерпимость, интеллектуальная бесплодность — эти черты будут только развиваться в исламе по мере развития мировой революции, сталкивая его на обочину. Прогресс — это чужое. Современность — это чужое. Неужели для подтверждения собственной культурной и религиозной идентичности требовалось отвергнуть современность и модернизацию как символы Запада? Или же наоборот, следовало решительно двинуться по пути перемен, даже рискуя потерять собственную индивидуальность. Ни Иран, ни Турция, ни арабские страны не смогли разрешить эту дилемму; именно поэтому мы и сегодня наблюдаем часто резкие скачки от фазы характеризующегося ксенофобией крайнего консерватизма к фазе некритичного принятия западных моделей (…). Мы часто с изумлением обнаруживаем, до какой степени на позицию мусульман, а особенно арабов, по отношению к Западу по-прежнему влияют события, финал которых имел место семьсот лет назад».
Мусульманский терроризм наряду со своей геополитической и экономической обусловленностью еще и уходит корнями в давнюю традицию борьбы против крестоносцев. Две из трех Армий освобождения Палестины носят исторические названия «Хитин» и «Айн Джалут», то есть мест победоносных битв арабов с крестоносцами. Язык политиков стран Ближнего Востока пронизан постоянными, чтобы не сказать навязчивыми, упоминаниями времен Крестовых походов. Еще одна цитата из Амина Маалуфа: «Невозможно отличить прошлое от настоящего, когда думаешь о Дамаске и Иерусалиме, которые сражаются за контроль над Голанскими высотами и долиной Бекаа (…). В атакованном с разных сторон мусульманском мире возникло чувство преследуемого, что у некоторых фанатиков приобретает опасную форму мании (…), и нет ни малейшего сомнения, что раскол между этими двумя мирами датируется временами Крестовых походов, по сей день воспринимаемых арабами, как совершенное над ними насилие». Вот так Римский папа Урбан II породил Усаму бен Ладена. И это вовсе не интеллектуальный парадокс.
Четвертого августа 1392 г. на пути в Ле-Ман у короля Франции Карла VI случился приступ бешенства. Он набросился на гвардейцев собственной стражи, убив четверых рыцарей и ранив еще шестерых. Этот прискорбный инцидент нисколько не свидетельствовал о физической силе короля или умении владеть мечом. Просто-напросто в первые мгновения никто не отваживался дать отпор властителю. Тот убивал и ранил людей, а они кричали: «Ваше Величество, мы же Ваши слуги!». И лишь когда гвардейцы сообразили, что толку от жалобных воплей ни на грош, они обезоружили короля и в ужасе доставили его в Париж. Карл, по свидетельству Фруассара, пребывал в состоянии прострации, он не помнил ничего, что случилось во время путешествия в Ле-Ман, но был твердо уверен, что изменяют ему все подряд, начиная с жены Изабеллы Баварской. Самые разные источники в один голос утверждают, что тогда это еще не было правдой. Но время шло, Карл VI в своей мании преследования отдалил от себя жену и унижал ее как только мог. Французский историк и академик Дюк де Кастри с очаровательной непоследовательностью сообщает поначалу то, что всегда присутствует в «патриотичной» истории Франции: «Можно предположить, что отношения между королем и королевой не сводились исключительно к эротике (…), однако скоро оказалось, что она озабочена только сексуальными утехами, жаждет сиюминутных наслаждений и легковесных удовольствий, тщеславна и крайне эгоистична». И тут же добавляет: «Невменяемость Карла приносила глубокие страдания королеве Изабелле, которую тот изгнал с супружеского ложа…»
Правда, выражение «изгнал с супружеского ложа» никак нельзя назвать точным. С 1392 г. и до самой смерти тридцать лет спустя у Карла случались периоды прояснения сознания, когда он призывал к себе жену, после чего — толком не ясно, когда и почему, поскольку четких границ не было — снова на долгие месяцы погружался в бредовое состояние. За указанный период жена родила ему восьмерых детей: Карла, родившегося в 1392 г. и оказавшего любезность династии тем, что умер восьми лет от роду; Марию (1393), постригшуюся в монахини и якобы замаливавшую родительские грехи; Мишель (1395), позднее ставшую женой герцога Бургундии; Людовика (1396), который умудрился в возрасте восьми лет жениться на Маргарите Бургундской, но умер раньше своего отца, равно как и Жан (1398); Екатерину (1401) — незаметную жену короля Англии Генриха V; очередного Карла (1403) и, наконец, Филиппа (1407), скончавшегося в колыбели. На протяжении длительных периодов умопомрачения мужа Изабелла не хранила ему верность. Всем был известен ее роман с герцогом Орлеанским, похоже, что она не пренебрегала также сексуальными услугами и простых рыцарей. Придворные вели тщательное наблюдение и с увлечением предавались подсчетам. Выходило, что одни дети были совершенно законными (старший Карл, Людовик и Мишель), другие — скорее всего внебрачные (Мария и Филипп), а про остальных ходило множество нездоровых сплетен, домыслов и кривотолков. Подозрение в незаконном происхождении касалось второго Карла, который был единственным сыном, пережившим отца, и естественно стал наследником трона. Конечно, никто не говорил этого вслух, но шепотка по углам хватило, чтобы достичь ушей восемнадцатилетнего правителя.
Такое пятно на святости и величии французской монархии было просто ужасно. Тем более что, умирая, Карл VI так и не признал наследника (Françoise Autrand, «Charles VI». Paris, 1986), а враждебные Карлу VII бургундцы усиленно распространяли оскорбительные сплетни. Поэтому нет ничего удивительного, что молодой король (а строго говоря, еще дофин, поскольку королем становятся только после коронации) замкнулся в себе и не отваживался предпринимать какие-либо решительные шаги, можно сказать, боялся собственной тени. Лишенные же подобных комплексов противники отнимали у него провинцию за провинцией. Вскоре загнанный южнее Луары Карл получил презрительное прозвище «короля Буржа». Бурж, в древности называвшийся Аварик, был одной из крупных крепостей древнеримской Галлии. Однако те славные времена остались далеко в прошлом, город захирел и совсем бы пришел в упадок и превратился в замшелую провинцию, не будь в нем прекрасного собора Святого Стефана. Следовательно, «король Буржа» воспринимался тогдашними французами как «человек из прошлого», тот, кто уже ничего не может и с которым можно не считаться.
Вот тогда-то, 6 марта 1429 г., и появилась Жанна д’Арк. Рауль де Гокур в своих показаниях (цитирую по: Жорж Бордонов, «Жанна д’Арк»; Варшава, 2003) свидетельствовал: «Я был в Шенноне, когда прибыла Дева, я был там и видел ее, когда она предстала перед Его Величеством, с покорностью и простотой — такая бедная, маленькая пастушка. Я слышал слова, сказанные ею Дофину: “Достославный Господин Дофин, я пришла сюда по воле Господа, дабы принести спасение Тебе, а также французскому королевству”». Жанна сообщает Карлу три «божьих» вести. Во-первых, он — законный сын Карла VI. Во-вторых, что вытекает прямиком из первого, он должен немедленно отправиться в Реймс и совершить миропомазание, чтобы стать святым властителем-чудотворцем. По легенде коронованный в Реймсе, король Франции одним прикосновением своих рук мог исцелять подданных (Marc Bloch, «Les rois thaumaturges». Paris, 1983) от золотухи (атопический дерматит) и от туберкулеза, а значит, обладал чудесной сверхчеловеческой силой, могущей и должной служить на благо общества. До этого момента божьи голоса, передаваемые дофину Жанной д’Арк, звучали вполне невинно и даже, можно сказать, банально. Однако есть и третье указание: коронованный в Реймсе Карл обязан любой ценой раз и навсегда изгнать из континентальной Европы пакостных англичан. А здесь уже началась большая и сложная политика. С трудом верится, что Господу пришла охота при посредничестве Жанны вдаваться в ее дебри.
Францию начала XV в. раздирали два противоборствующих лагеря в равной степени патриотичных, — поэтому встать на чью-либо сторону, означает спроецировать на прошлые события наше сегодняшнее мнение. У каждого из них — не стоит забывать, что человеческая природа несовершенна — имелись свои экономические, групповые и как нельзя более частные интересы. Однако это не касалось принципиальных идеологических разногласий. Бургиньоны, возражая против скандальных манипуляций с Салической правдой, проделанных во время правления сыновей Филиппа IV Красивого, стояли за объединенную франко-английскую монархию под властью Ланкастеров. Арманьяки являлись, говоря современным языком, сторонниками национальной власти. Не будет британец плевать нам в лицо[16]. Не будет нам покоя, и мы не сложим оружия, пока последний англичанин не уберется к себе, за море, которое только с XVII в. и не французы с англичанами, а голландцы, подражая римлянам, стали пренебрежительно называть «каналом». Правы они были в том, что преодолеть водную преграду, в самом широком месте не превышавшую 34 километров, не представляло ни малейшего труда уже для римских легионов, что уж говорить о парусниках XV в. Одна и та же полоска воды, которая в понимании арманьяков должна была окончательно разделить обе страны, для бургиньонов вовсе не являлась препятствием к их объединению.
