«Все, что есть живого, мыслящего, разумеющего, не может не быть глубоко затронуто судьбою возникающего в наше время нового порядка вещей на Руси. Не было ли бы грустно, если бы отмена крепостного права ограничилась только его формою и оставила его сущность? Но было бы не менее грустно, если бы новый порядок вещей оказался только формою без сущности. Чем важнее, чем шире наши начинания, тем менее было бы нам от них чести, если бы они ограничились только видом. Вот почему оскорбителен всякий намек, клонящийся к тому, чтобы затемнить сущность нового порядка вещей и лишить его силы, дающей ему всю его ценность, чтобы из каждого начинающего дела вынуть его душу и оставить шелуху, которая давала бы только сильнее чувствовать тщету начинания. Действительно ли наше преобразование судебное должно вывести на новые пути, чтобы Россия могла держаться достойным образом среди других наций, чтобы гений ее народа мог обнаружить свою силу, оправдать наше прошедшее, оплодотворить наше настоящее? Правда ли, что это всеоживляющее, всевозбуждающее начало публичности, дающее всему свет и призывающее всех к сознательному участию в интересах своего отечества и к содействию его государственной пользе, – начало, без которого ничто не может правильно и плодотворно развиваться, ничто не может уберечься от порчи и гниения, ничто не может быть обеспечено от злоупотреблений и обманов, – правда ли, что это начало вошло в нашу жизнь, или это только мерцание, лишенное сущности, призрак, готовый исчезнуть? Правда ли, что в настоящее время положены основы благоустроенной и независимой судебной власти? Правда ли, что мы имеем судебные учреждения, которыми обеспечиваются закон и право, и весь народ привлекается к деятельному участию в деле правосудия? Есть ли это действительность или все это только фантом? Для вида ли только судебная власть признана независимою и самостоятельною или она действительно поставлена так, что для нее обязательны только закон и правда?..[28]
Вот какие тревоги вызывали первые же месяцы применения Судебных Уставов в их искренних друзьях!..
Твердо веря в плодотворную силу принципов Судебных Уставов, он же, М. Н. Катков, предсказал и направление, и дух будущего пересмотра вводимого законодательства, которому могли, как он утверждал, не сочувствовать только одни крепостники «Вести», названные М. Ф. Дмитриевым «белыми революционерами»[29]. «Пока Россия будет процветать, говорил Катков, пока дела ее будут идти к лучшему, а не к худшему, начала, вводимые к нам новыми Судебными Уставами, будут в силе, и с основанными на них учреждениями будет на веки веков связано имя преобразователя России… Всякое изменение (в Уставах), направленное не к худшему, а к лучшему, может быть, клонится лишь к тому, чтобы судебное дело не менее, а более соответствовало своему назначению, чтобы судебная власть была не менее, а более самостоятельна и независима»[30].
Чтобы подкрепить приведенный авторитет еще более ценным указанием, сошлюсь на мудрого наставника десятков поколений юношества, на слова проф. Редкина, из числа слушателей которого некоторые входят в состав комиссии по пересмотру Судебных Уставов и пред которым должны бы преклоняться все порядочные люди без различия политических воззрений.
Сравнивая между собою два пути законодательного творчества, – паллиативный эмпирический и рациональный научный, достойный учитель говорил: «На административном поприще вы не будете вынуждены прибегать, идя ощупью, освещаемые наукою, к полумерам, к средствам паллиативным, к разным кунстштюкам, перебиваясь ими со дня на день, лишь бы на короткий срок вашего служения, а затем apres moi le deluge. Нет, с твердою помощью начал науки вы сумеете радикально лечить всякую общественную болезнь, ясно сознавая настоящее, прозревши будущее, как пророк, и своею рациональною деятельностью приготовите благосостояние вашему отечеству, а себе вечную память людей, приготовлявших благодатную почву и сеявших семена добра»[31].
Сошлемся, наконец, на представителя точной науки, указания которой обязательны для всех здравомыслящих людей, независимо от их личных вкусов и симпатий. Профессор В. Я. Данилевский в прекрасной речи своей «Чувство и жизнь», произнесенной в Москве, в общем собрании IX съезда естествоиспытателей, с научными данными в руке, развивал ту же мысль, которую в той или иной форме высказывал vates-прорицатель Салтыков и публицист Катков, и юрист Редкин, это – необходимость для плодотворной деятельности соприкосновения, если не осуществления, с принципом, цельною идеею, идеалом, утопиею, которая одна только будит здоровую энергию мысли и чувства. «Что руководит человеком в его борьбе со злом, с лишениями, – спрашивает проф. Данилевский, – что дает ему энергию инициативы? Не идеи, не отвлеченная мысль, но живое чувство, не всегда созданное, но всегда могучее, защищает его от опасности и гибели; лишь наши чувствования побуждают энергию, волю, усилия которой, руководимые разумом, должны вести к наибольшему благу. Те же чувства, которые в личной жизни человека служат путеводным сигналом для его инстинкта самосохранения, те же чувства в высшей альтруистической форме – предохраняют человечество от опасных искажений в жизни всего общества… Мы чувствуем потребность в идеальных построениях, мы стремимся к лучшему во всех областях нашей жизни, к идеалу, хотя бы и недостижимому»[32]. Итак, «альтруизм», «идеал» или, по терминологии Салтыкова, «утопия», «бредня», – вот могущественный возбудитель и двигатель для плодотворной общественной деятельности.
И разве героическая эпопея подготовки и проведения великих реформ 60-х гг. не служит блестящим подтверждением этой еретической для нынешних не в меру охлажденных публицистов мысли о могуществе «бредни», о силе чувства, которой обязаны своим существованием не только Судебные Уставы, но и величайшая из бредней-реформ: отмена крепостного права[33].
Если творцам Судебных Уставов удалось с изумительною быстротою составить лучший памятник русского законодательства, который, встреченный враждебно со стороны могущественных почитателей дореформенного строя, сумел, однако, с честью выдержать почти тридцатилетний, беспрерывный натиск их глашатаев, давно добился единодушного признания непререкаемости своих основных принципов со стороны людей науки[34] и, наконец, дождался в наши дни официального признания их бесспорности со стороны авторитетного представителя власти[35], то секрет успеха этого образцового законодательного творчества заключается в твердости и живости веры его участников в силу добра, в разум, в науку, в принципы ее. Если нашлись и достойные исполнители для этого великого законодательного акта, появившегося во всеоружии, словно Минерва из головы Юпитера, то только потому, что они пламенно верили в прогресс, в свою благородную миссию, они сознавали ее величие, они проникались благоговением к данной им в руководство маленькой, но многозначительной книжке Судебных Уставов, глубоко чувствуя и торжественно исповедуя подобно творцам их, что Уставы эти «истекают не от произвола, а от начал истины и справедливости в той степени, в какой они выработаны наукою и опытом»[36].
Но вера верой, чувство чувством, не нужно, однако, преувеличивать их значение и забывать, что не героическими и моментальными порывами определяются характер, направление, традиции обыденной общественной деятельности. Если члены новой магистратуры так честно и мужественно отправляли свои судейские обязанности, при отправлении которых они беспрестанно должны были сталкиваться, с одной стороны, с привыкшими к своеволию и безнаказанности высокопоставленными знатными особами, а с другой – с представителями воспитанной на произволе администрации, полиции, с интересами казны, с мимолетными и иногда очень требовательными видами правительства, олицетворяемыми политикой П. А. Валуева или потом гр. К. И. Палена, то только потому, что надежным щитом, охранявшим их судейскую независимость, служила гарантия несменяемости, т. е. убеждение, что никакие, ни тайные, ни явные наветы и даже прямые доносы о тенденциозности новых судов, о политической неблагонадежности судей для них не опасны.
Ведь такие обвинения тянутся чуть не со дня открытия новых судов. Если ни крепостнические, ни «внушенные» вопли «Вести», ни реакционные сатурналии «Московских Ведомостей», ни невежественно-кликушеская абракадабра «Гражданина» не в состоянии были, в общем[37], расшатать устои правосудия, то, без сомнения, тут значительную роль играла благодетельная ст. 243 Учр. Суд. Уст., дававшая судьям уверенность, что их не лишат судебного звания и места раньше, чем обвинения не будут проверены в гласном суде. Припомним, как рвал и метал против несменяемости судей после первого же литературного процесса А. Н.Пыпина и Ю. Г.Жуковского, после дела Протопопова мин. внутр. дел П. А. Валуев[38], сама судебная администрация после дела Свиридова, Мельницких. Что бы было с независимостью судей, если бы их не прикрывала своим довольно благонадежным щитом ст. 243? Конечно, и при несменяемости судей в руках судебной администрации, всецело располагающей судебной карьерой, остаются неисчислимые и могущественные средства проявлять свой гнев и милость против судей, карать и миловать их соответственно большей или меньшей их послушности временным видам ее, что в значительной степени умаляет значение несменяемости, но с такими неудобствами могли еще мириться лучшие члены магистратуры. Это не были воплощенные ангелы, не были герои добродетели и самопожертвования a outrance, это были просто средние порядочные, честные люди, в большинстве служившие в старых судах, и настолько порядочные, чтобы воздержаться от искательства в приемной на Екатерининской улице. Но только в старом суде они были безвредны и бессильны, в новом же суде, благодаря данной им гарантии несменяемости, благодаря его воспитательному влиянию[39], этим простым людям при содействии суда присяжных удалось совершить дело великой государственной важности, водворить возможные при наших порядках законность, правду и равенство на суде, восстановить доверие народа к суду и, в общем, неизмеримо высоко поднять уровень правосудия сравнительно с непосредственно ему предшествовавшим состоянием, которое, по словам М. Н. Каткова, «прилично было разве Хиве и Бухаре» и при воспоминании о котором, как писал И. С. Аксаков, «волос становится дыбом, мороз дерет по коже», – словом, с сравнительно недавним временем, когда Русь была
