Себастьян Хаффнер - Уинстон Черчилль

Во всём, что он предпринимал в Адмиралтействе, Черчилль уже имел в виду большую войну против Германии и её флота, в неизбежном наступлении которой он был убеждён с момента Агадирского кризиса [9] в 1911 году. На стене за его письменным столом в Адмиралтействе он разместил огромную карту Северного моря, на которой он каждый день маленькими булавками отмечал позицию каждого германского корабля, и первое, что он видел каждый день при входе в кабинет, была эта позиционная карта. Не могла ли война разразиться в любой день и час, быть может с неожиданного нападения флота, как началась русско–японская война в 1904 году? Он, во всяком случае, не хотел быть захвачен врасплох.

Черчилль ничего не имел против Германии и немцев. Он охотно принимал приглашение посетить манёвры кайзеровских войск, он с точки зрения специалиста восхищался старой германской армией и молодым германским флотом. И когда он при случае заметил, что для Германии флот — это «своего рода предмет роскоши», однако для Англии он является предметом жизненной необходимости — что было воспринято в Германии с чрезвычайной обидой — то он не имел при этом в виду ничего дурного. Это было всего лишь замечание, в котором вообще–то была заключена правда. Всё это ни на сколько не изменяло того, что он с 1911 года считал войну с Германией неизбежной, и в душе он уже разыгрывал её ежедневно — и был этим глубоко увлечён. Он был теперь первым делом воином. Мысль о войне напрягала его душу до высочайшей степени инспирированного страстью усилия. И его «честолюбие», его вера в судьбу заставляли приятно дрожать все его нервы при мыслях о грядущей войне, до которой он дорос. Да, к этому руководству он чувствовал себя призванным как никто другой. Он верил, что знает теперь, к чему он предназначен судьбой.

Вечером в сентябрьский день 1911 года, в загородной резиденции премьер–министра, где ему было объявлено о его назначении шефом Адмиралтейства, он суеверно раскрыл лежавшую там на ночном столике библию. Вот что он там прочёл:

«Слушай, Израиль: ты теперь идешь за Иордан, чтобы пойти овладеть народами, которые больше и сильнее тебя, городами большими, с укреплениями до небес, народом [великим,] многочисленным и великорослым, сынами Енаковыми, о которых ты знаешь и слышал: «кто устоит против сынов Енаковых?»

Знай же ныне, что Господь, Бог твой, идет пред тобою, как огнь поядающий; Он будет истреблять их и низлагать их пред тобою, и ты изгонишь их, и погубишь их скоро, как говорил тебе Господь.»[10]

Черчилль в библию не верил, однако этому оракулу он поверил.

Когда через неполные три года разразилась война, то для Черчилля это не было никаким потрясением, едва ли даже новостью. В субботу 1 августа 1914 года у него вечером за столом было два друга. Один из них описал позже, что тогда произошло:

«Неожиданно в комнату принесли большой ящик для депеш. Черчилль извлек из сумки свой секретный ключ, открыл ящик и вынул единственный находившийся там лист бумаги. На нём были слова: <Германия объявила войну России>.

Он позвонил в колокольчик, вызвав слугу, попросил свой уличный костюм, снял свой смокинг — всё без лишних слов. Затем быстрыми шагами он покинул комнату. Он не был подавлен; он не ликовал; он не был поражён. Менее всего он выказывал страх или беспокойство. Столь же мало какие–либо признаки радости. Он вышел как человек, который идёт на давно привычную работу».

Джон Морли, один из мудрых старцев либеральной партии, при случае, когда оценивали перспективы на будущее обоих великих политиков подрастающего поколения, сказал, что в мирное время он ставит на Ллойд Джорджа; однако если должна случиться война, то Черчилль Ллойд Джорджа запросто обставит. В основном все эти мнения были пожалуй верны, включая мнение о Черчилле, возможно даже включая Ллойд Джорджа. Черчилль был явно рождён для войны. Ллойд Джордж считался почти пацифистом.

Дело пошло совсем по–иному. Ллойд Джордж стал «человеком, который выиграл войну». На Черчилля в течение нескольких месяцев, в 1914 и в начале 1915 года, были обращены глаза всего мира. Однако его военный полёт в вышине был коротким и окончился низвержением. В мае 1915 года Черчилль был политически конченым человеком.

При этом сначала у него были в руках все козыри. Когда разразилась Первая мировая война, Черчиллю было 39 лет и он был на вершине веры в себя и своих физических и душевных сил. В качестве главы британского Адмиралтейства он стоял у рычагов одного из двух чудовищных военных инструментов тогдашнего мира (другим была германская армия). Он был одним из трёх человек, которые определяли и направляли ведение Англией войны в первый её год (двумя другими были премьер–министр Асквит и военный министр Китченер). И он был среди троих единственным с глубоким пониманием стратегии, с ясной концепцией и с творческими идеями. Как раз это послужило причиной его политической гибели — не без его соучастия, потому что это делало его слепым в отношении слабостей его политической позиции.

Эти слабости были ясно очевидны. Он не был премьер–министром с неограниченными полномочиями, каким он стал затем во время Второй мировой войны. Он был либеральным министром в либеральном кабинете, который не пользовался особенно большим авторитетом в парламенте. Консерваторы его ненавидели, как никого другого; если станет необходима коалиция — а на это во время войны следует рассчитывать — то они без сомнения потребуют скальп предателя своей партии. Даже у либералов он был без крепкой опоры, в принципе всё ещё своего рода вольноопределяющийся. Для общественного мнения его фигура становилась постепенно несколько тревожной. Сначала перемена партии, затем преувеличенный радикализм, далее новое превращение, которое произошло с ним с тех пор, как он управлял Адмиралтейством и вдруг стал интересоваться лишь кораблями, вооружениями и войной. Люди не были уверены, чего от него ожидать. Кроме того, в течение года он произвёл слишком много газетных сенсаций: в качестве министра внутренних дел во время забастовочных волнений ввёл в Уэльс лондонскую полицию; против нескольких предполагаемых анархистов, которые забаррикадировались в лондонском доме, он разыграл уличную битву и лично её возглавил; как глава Адмиралтейства во время одного из постоянно повторявшихся ирландских кризисов он послал в Ирландию военные корабли и спровоцировал тем самым бунт. Где–то в нём это существовало, постоянно обеспечивать сенсации — возможно невольно. Это была его судьба, это была своего рода его особенность — и тем хуже. Первый раз, во время англо–бурской войны эта особенность означала его прорыв, однако с тех пор она вредила его репутации. Нечто несолидное, несерьёзное было присуще ему, при всех в то же время признанных дарованиях и блеске.

В принципе за ним никто не стоял. С Китченером у него взаимопонимания не было. Китченер, «сирдар» [11] суданской военной кампании 1897 года — который уже тогда изрядно был рассержен дерзким выскочкой лейтенантом Черчиллем — был типажом а-ля Гинденбург и как и Гинденбургу, ему все доверяли, прощая любую неудачу. Черчилль же напротив считался не испытанным в деле и ненадёжным, ему нужны были успехи, чтобы удержаться — в том числе в заключение и при решительном человеке — премьер–министре Асквите, который всё–таки ему пока предоставлял свободу действий, со своего рода скептически–удивлённой благосклонностью, не в последнюю очередь благодаря его оригинальности и его таланту, не без надежд, но в то же время с холодной готовностью в любой момент отказать ему в поддержке.

Из такого положения Черчилль собирался руководить мировой войной. Он не приложил никаких усилий, чтобы обезопасить или улучшить своё положение, и он огорчал своих ближайших коллег и сотрудников тем, что он едва ли их слушал, а лишь постоянно возражал им. Они находили, что он ведёт себя так, как если бы вся мудрость была заключена лишь в нём одном; и в этом суждении они были не столь уж неправы. Точно так же он и держался; однако комичным или трагическим образом в нём тогда действительно была вся мудрость. Он был единственным человеком в Англии, который в 1914 году обозревал военное положение в его совокупности, и единственным, кто имел ясные мысли, каким образом можно выиграть войну. Разумеется, что он был одержим этими идеями. Он говорил так, как если бы они должны были быть само собой разумеющимися каждому так же, как ему самому, и он вёл себя так, как если бы ему одному предстояло их воплотить в реальность.

Уже летом 1911 года, во время Агадирского кризиса, он представил кабинету министров меморандум о проблеме ведения континентальной войны, который предупредил события августа и сентября 1914 года с ужасающей проницательностью. Он предположил как достоверное, что немцы вторгнутся через Бельгию и по дуге отклонятся на юг, то есть будут действовать в соответствии с планом Шлиффена — о котором он ничего не знал, и который он таким образом как бы независимо от Шлиффена ещё раз разработал. Он правильно предвидел, что наступающие германские войска примерно на двадцатый день после объявления мобилизации французами будут оттеснены на линию реки Маас, и столь же верно, что французская армия полностью развернётся примерно на сороковой день и созреет для ответного удара, если до того момента она не будет распылена. В действительности кульминация битвы на Марне случилась точно на сороковой день после объявления мобилизации — 10 сентября 1914 года. Это был день отступления немцев от Марны.