Он не помнил, как выскочил из Адмиралтейства, как оказался на берегу Невы. Ему легче было перенести рану телесную, чем такой вот удар, рассчитанный хладнокровным мстительным умом. Должность, которую ему давали, не соответствовала ни его заслугам, ни опыту. Гребные суда давно утратили роль в морских сражениях, на них смотрели как на нечто отжившее свое и теперь годное лишь на топку. Но не это щемило больше душу. Бог с ней, с должностью, не в чинах счастье. Где бы ни служить, лишь бы служба шла на пользу отечеству. Его убила обставленность назначения, то заранее обдуманное выражение недружественности к его судьбе, имевшее целью унизить, развенчать его как выдающегося флотоводца. "А еще надеялся, что вернут меня в Херсон", — укоряюще усмехнулся над собой Ушаков, вспомнив последний разговор с Пустошкиным.
Нева расстилалась перед ним тихо и ласково, словно понимала, что творилось у него на душе, и желала ласковостью своей успокоить. Машинально опустив руку в карман, нащупал какую-то бумагу и вытащил ее наружу. То был манифест царя, которым он зачитывался по пути в Петербург. Все с той же укоряющей усмешкой разорвал ее в клочья и бросил в реку.
* * *
…Арапов дождался, когда шаги на втором этаже затихли, оставил газету и пошел спать. Он не помнил, как заснул. Проснулся от света, проникавшего в его комнату через приоткрытую дверь из столовой. В столовой кто-то ходил. Прислушавшись, догадался, что это сам адмирал, и эта догадка тотчас подняла его с постели. Он оделся и вышел.
Ушаков был в рабочей адмиральской форме, словно собрался идти на службу. На бледном лице лежала тень задумчивости.
— Доброе утро, Федор Федорович, — поклонился Арапов.
Ушаков ответил кивком головы.
— Пока не утро, еще ночь на дворе.
— А мундир?..
— Забыл снять. Я не ложился. Думал, и вы не спите.
В руке у него были какие-то бумаги. Он положил их на край стола, сам сел у стены в кресло.
— Мой ответ царю, — пояснил он, перехватив взгляд Арапова. Помолчав, добавил: — Пока писал, пришлось вспомнить всю свою долгую службу.
— Вы написали о несправедливостях к вам, кои заставили вас страдать?
— Нет, это теперь ни к чему.
— Тогда о чем же написали?
— Да ни о чем. Прочтите сами, если хотите.
Арапов взял письмо и стал читать:
"Всемилостивейший государь! В письме товарища министра морских сил объявлено мне: вашему императорскому величеству в знак милостивого благоволения благоугодно узнать подробнее о душевной болезни моей, во всеподданнейшем прошении об увольнении меня при старости лет за болезнью моею от службы упомянутой.
Всеподданнейше доношу: долговременную службу мою продолжал я от юных лет моих всегда беспрерывно с ревностью, усердием и отличной и неусыпной бдительностью. Справедливость сего свидетельствуют многократно получаемые мною знаки отличий, ныне же по окончании знаменитой кампании, бывшей на Средиземном море, частию прославившей флот ваш, замечаю в сравнении противу прочих лишенным себя высокомонарших милостей и милостивого воззрения. Душевные чувства и скорбь моя, истощившие крепость сил, здоровья, Богу известны — да будет воля Его святая. Все случившееся со мною приемлю с глубочайшим благоговением. Молю о милосердии и щедроте, повторяя всеподданнейшему прошение свое от 19 декабря минувшего 1806 г.".
— Тут еще какая-то бумага, — сказал Арапов.
— То сопроводительная записка на имя Чичагова.
В записке было следующее:
"Вследствие милостивого благоволения его императорского величества, в письме вашего превосходительства мне объявленном, об узнании подробнее о душевной болезни моей, во всеподданнейшем прошении об увольнении меня при старости лет за болезнью моею от службы упомянутой, всеподданнейшее свое донесение его императорскому величеству при сем представить честь имею, всепокорнейше прошу ваше превосходительство представить его всемилостивейшему государю императору и не оставить вашим благоприятством по моему прошению, от 19 декабря минувшего 1806 года писанному, в каковой надежде имею честь быть с совершенным почтением и преданностью".
— Как находите сие? — спросил Ушаков, когда Арапов кончил читать.
Тот подумал немного и ответил:
— Думаю, принятия решения им теперь не миновать.
Появился заспанный Федор.
— Чего всполошились? И меня разбудили. До утра еще далеко.
— До сна ли теперь? — поднялся с кресла Ушаков. — Поставь лучше самовар. Посидим за чаем да поговорим. Этак время быстрее пройдет.
Отправив письма Чичагову, Ушаков стал с нетерпением ждать решения своей участи. Военная служба опостылела до того, что ему стоило немалых усилий заставлять себя ходить в порт, казармы, выслушивать рапорты начальников команд, разговаривать с ними. Он испытывал перед этими людьми мучительную неловкость, словно в чем-то обманул их. Об отставке он никому не говорил, и тем не менее об этом все уже знали. Ушаков замечал это по настороженно-сочувствующим взглядам своих подчиненных, по торопливости, с какой выполнялись его распоряжения, по готовности угодить ему во всем, дабы уберечь от огорчений. В его присутствии они уже не вели себя так раскованно, как прежде, не приставали с вопросами, а смотрели на него с затаенной опаской и немым укором: "Неужели и в самом деле нас покинешь?" Он не мог переносить таких взглядов и старался поскорее уйти.
Однажды ему на службу доставили записку от предводителя петербургского дворянского собрания графа Строганова. Граф просил прибыть к нему по делу, связанному со сбором пожертвований в пользу русской армии.
В Петербурге давно уже велась кампания добровольных пожертвований на алтарь отечества. Особенно она усилилась после поражения русско-австрийской армии в битве с войсками Бонапарта при Аустерлице. Движимый патриотическими чувствами, Ушаков не остался в стороне и внес от себя для нужд армии две тысячи рублей наличными да, кроме того, пять пушек и имеющий великую ценность алмазный челенг, пожалованный ему турецким султаном в знак монаршего восхищения его победоносными действиями против французских войск при завоевании Ионических островов. "Интересно, что еще нужно графу? — размышлял Ушаков, направляясь в здание дворянского собрания. — Я, кажется, и так уже отдал достаточно…"
Граф в пышном парике, какие носили еще во времена Екатерины II, принял его в огромном кабинете, украшенном картинами и статуями. Рядом с графом находился его секретарь, сухопарый молодой человек, который поминутно наклонялся к нему, что-то подсказывая. Графу было уже за семьдесят, и он одряхлел памятью.
— Ушаков? Адмирал?.. — безуспешно пытался приподняться граф, чтобы стоя приветствовать посетителя. — Весьма, весьма рад. Я вас помню, очень хорошо помню. Еще с того времени помню, когда вы вместе с Алексеем Орловым в Чесменской бухте турок потопили.
— То был, ваше сиятельство, адмирал Спиридов, — подсказал секретарь. — Адмирал Ушаков турок топил в последнюю русско-турецкую войну, при князе Потемкине.
— Да, да, верно… — согласился с ним Строганов. — Именно в последнюю. Как же, Калиакрия!.. Помню! Я все помню. Помню, как по случаю сей победы вместе у великой государыни Екатерины обедали. Славный был обед.
Ушаков никогда не удостаивался чести обедать в обществе императрицы, тем не менее счел нужным не перечить именитому сановнику.
— Я прибыл по письму вашего сиятельства, — учтиво поклонился он.
— Ах, да… помню, помню, — закивал головой граф. — Мною получен высочайший рескрипт касаемо вашей особы. Голубчик, — обратился он к секретарю, — прочтите господину адмиралу. Сейчас все узнаете, — снова повернулся он к Ушакову, наклоном головы приглашая его к терпению.
Секретарь взял со стола бумагу и стал читать:
— "Граф Александр Сергеевич!
До сведения моего дошло, что между приношениями в дар Отечеству, предложенными в здешнем дворянском собрании, адмирал Ушаков представил алмазный челенг, турецким султаном ему пожалованный. Отдавая полную справедливость благородным чувствованиям, к такому пожертвованию его побудившим, почитаю, что сей знак сохранен должен быть в потомстве его памятником подвигов, на водах Средиземного моря оказанных. Посему и желаю я, чтобы вы объявили адмиралу Ушакову благодарность мою за столь знаменитое пожертвование, возвратили ему сию вещь, которая будет свидетельствовать сверх военных его подвигов и примерное соревнование к благу любезного Отечества. Пребываю в протчем вам благосклонный Александр".
— Наш государь все знает, все помнит, — заговорил Строганов, как только смолк голос секретаря. — Его величество весьма вами доволен, и я выражаю вам то же самое чувство, что и государь наш всемилостивый. Прощайте, адмирал. Да сохранит вас Бог!
