Дня через два я увидел: Евдокия Андреевна достала из чемодана другой том, а прочитанный положила на подоконник. «Что же это за книга особенная? – думал я, с трудом вникая в доказательство равенства равнобедренных треугольников АВС и А'В'С'. – Что в ней, отчего забываешь про все?» Неизвестность начинала мучить меня.
Я взял с окна первый том «Войны и мира» и открыл его. Первые страницы показались мне не менее скучными, чем учебник геометрии. Я с трудом одолевал пустые разговоры на французском языке жеманной фрейлины Анны Павловны и князя Василия, «Хитрый старик», – решил я о нем спустя две-три страницы. Ну, а что же дальше? Неужели все те же бесконечные разговоры на французском?..
Я взглянул на Евдокию Андреевну. Ее лицо над книгой было празднично светло. Я оставался в недоумении: да, есть какая-то тайна, недоступная мне. Я перевернул еще одну страницу. «В это время в гостиную вошло новое лицо», – выхватил я случайно из текста. – «Новое лицо это был молодой князь Андрей Болконский.» Необъяснимо, как и почему, но счастливым предчувствием сжало мое сердце. Оно не обмануло меня.
«Князь Андрей Болконский был небольшого роста, весьма красивый молодой человек с определенными и сухими чертами», – прочел я далее и остановился, неожиданно для себя увидев все прочитанное наяву. Он собирается на войну?
Его берет адъютантом сам Кутузов?.. Вот оно когда начинается – настоящее! Но самое главное состояло еще и в другом. В том, что я тоже был Андреем! И теперь, с каждой новой строчкой и страницей романа, я искал в себе, в будущем, что-то общее с князем Андреем Болконским. Я хотел быть похожим на него во всем: и как он ходит, и говорит, и думает.
Я тоже был небольшого роста. Был ли я красив? Не знаю. Но девчонки охотно дружили со мною. Был ли я с «определенными и сухими чертами»? Это оказалось для меня непонятным и, может быть, именно поэтому особенно привлекательным.
Тайком от Евдокии Андреевны я положил первый том «Войны и мира» в сумку и унес в школу. Обычно я сидел на задней нарте у окна. Удобнее места для чтения во время урока не найти. Я не слышал, о чем говорили учителя, гвалт на перемене мне не мешал. Меня просто-напросто не существовало в настоящем времени, оно сместилось в прошлый век. Я жил в нем жизнью князя Болконского…
Что? Уже конец уроков? Пора домой?.. А что задали на завтра? Контрольная по алгебре?.. Вот так всегда: какие-то пустяки мешают главному.
Вечером за ужином Евдокия Андреевна, пытливо всматриваясь, спросила:
– Я заметила, ты начал читать «Войну и мир». Интересно?
– Да.
– В Москве объявлено осадное положение, – сказала мать. – Что будет? Немцы пытались бомбить мост через Волгу. В городе роют щели.
– Когда тебе очень трудно, – значительно произнесла Евдокия Андреевна, – надо искать успокоения у великих людей… У Льва. Толстого, – ответила она на мой вопросительный взгляд.
– О чем ты говоришь? – удивилась мать. – Какое успокоение? Завтра нам почти нечем обедать, ты же сама жаловалась.
– Тем более, – сказала Евдокия Андреевна.
На другой день, как раз в то время, когда ребята в классе, наверное, уже дописывали контрольную по алгебре, я, сидя в лесу на сыром пне, читал о том, как князь Андрей, раненый, с древком от знамени лежал на поле недавней битвы. И возле него, верхом на коне, остановился Наполеон. «- Вот прекрасная смерть, – сказал Наполеон, глядя на Болконского», – прочел я. Мои глаза были полны слез.
Я закрыл книгу и долго сидел со смятенным сердцем.
В лесу крепко и свежо пахло дубовым палым листом. В низком ветреном небе куда-то за Волгу неслись серые снеговые облака. По шоссе шли войска.
Тогда, в 41-м, я не дочитал до конца «Войну и мир». Я остановился на страницах, где князь Андрей Болконский окончил свою жизнь. «И князь Андрей умер».
И князь Андрей умер: что ж еще, о чем еще читать, зачем? Я не плакал, не жалел его. То, что я узнал о нем, было выше смерти. «Как мне жить теперь?» – думал я…
– Я вижу, ты уже прочел «Войну и мир»? – спросила меня Евдокия Андреевна.
– Да.
– Молодец. Только что-то уж очень скоро. Откровенно говоря, я не ожидала, что ты осилишь… Ну, а кто тебе понравился в романе больше всех?
Я молчал. Что-то мешало мне сказать о любви к князю Андрею.
– Пьер Безухов, да? – подсказала она, желая, очевидно, чтобы я разделил ее любовь к нему.
– Да, – легко соврал я.
И тотчас же ощутил сжигающее меня дотла чувство стыда – оттого, что князь Андрей Болконский не солгал бы никому и никогда.
В то время, как сытые, тепло одетые дипломаты катались на лыжах: наверное, в Струковском саду или за Волгой, среди древних осокорей прокладывая мягкую, искрящуюся солнцем, радующую сердце и мышцы лыжню…
Вот что рассказывала мне старая русская женщина Екатерина Кирилловна Чуйкова об одной из военных зим:
«В зиму сорок второго года я на рубежи угодила. Окопы рыть. Собрали нас: баб, девчонок, какие покрепче, парнишек – и отправили на станцию. В вагоны посадили, и поехали мы. Через Волгу, за Сызрань и еще дальше. Совсем в чужие края. Приехали. Татары там живут. По несколько человек расселили нас в ихних избах.
Татары крепко жили, чисто. Мне с подругами не повезло. Старуха древняя со снохой – хозяйки. У нас продукты с собой были, да еще казенное выдавали нам. Варить соберешься, а старуха даже ножа не даст, не то что чугуна. Мы с собой из колхоза свинину привезли.
Утром варить собрались. Только было кусок положили в котел, старуха выхватила его и на улицу кинула.
– Тьфу, шайтан, тьфу!
Что такое? Я уж потом узнала, что татары не едят свинины, как и мы, к примеру, собачатины. Пошли работать голодные. На другой раз – куда нам деваться? – хитрить пришлось. Кто-нибудь из девчонок зовет старуху, будто по делу срочному, а вторая в этот момент и сунет кусок свинины в котел. И караулит над ним, будто клушка.
Я не сужу старуху-татарку. У нее своя вера, строгая. Ее чтить надо, веру-то. Иначе какой же смысл? А сноха добрая была, молодая и уже по-другому воспитана. Защищала нас. Мы не понимаем, чего они по-своему лопочут, но чувствуем – о нас речь идет. Как сноха вышла на работу из избы, старуха опять за свое. Мы есть хотим, а нам и варить не в чем. Идем на работу голодные. Зима. В руках целый день кирка да лопата. Земля каменная. И возвращаться нам некуда.
Долго мы не вытерпели такого и пожаловались начальству: пропадаем, мол, ни за что. Поселили нас к другим. Тоже в татары. Вроде бы и вера у них та же, а мы вздохнули: и гороху нам дадут, и картошки сварят, если мы в поле задержимся. Придем и сразу за стол садимся, к горячему. Понимали они наше положение. Спасибо им и теперь говорю. Все равно трудно нам приходилось. Некоторые из наших убегали домой. А куда бежать: до станции сто верст, зима лютая, дороги неизвестные. Кто, бывало, из баб убежит, ту на станции тут же изловят.
– Кто такая? Откуда? Где документы?
– Да я…
– Ступай назад!
Вернется бабенка, чуть живая, отогреться после ста верст не может. Нет, за побег не судили… Почему бегали? Девчонки по глупости. Бабы – у этих дети остались дома: как они, что там? Вот потому и бегали. Были слухи: некоторые вовсе в бегах пропадали.
Через Волгу надо было переправляться. Дорога незнакомая. Пойдет бабенка рекой и в полынью провалится. Вот тебе и сходила к детям, проведала. Начальство даже предупреждало:
– Если кто убежать решит, через Волгу не ходите. Утопнете. На станцию ступайте.
Что ж, начальство тоже понимало наши мытарства… Я до конца свое отработала. Не знай, уж сколько я там чего нарыла – не считала. Мое дело долбить да копать без устали. Работу закончили, домой нас отпустили… После рубежа в колхозе я работала. На быках пахала. До тех пор за плугом идешь, пока быки выдерживают. Глядишь, уже вроде бы качаться стали в борозде. Значит, – хватит. Не заморить бы их. И все равно уже ночь наступает. Домой придешь, чего-нибудь перехватишь на ужин и как мертвая заснешь. Утром, до света, бригадир в избу лезет.
– Вставай, Катерина, пора!
Я ноги спущу с постели и сижу ступой деревянной: руки, ноги- будто плети, вялые. Бригадир ждет-пождет:
– Где твои лапти-то, работница? Куда ты их вчера кинула? Я тебе пособлю. А-а, вот они! Обует он меня и за руку с постели тянет…»
Вот уже почти пять лет тому, как вышла в свет моя книжка «Этот сладкий горький хлеб». Работая над ней, ездил я по приволжским деревням Самарской области, искал оставшихся в живых стариков, кто кормил Россию в годину Великой Отечественной. Они, почти каждый раз в слезах, рассказывали о своей жизни, а я, тоже чуть не плача, на магнитофон записывал. И считаю нужным именно здесь, сейчас, вроде бы только что выйдя, ошеломленный увиденным богатством, из продовольственного магазина 41-42-го года для иностранцев-гостей, еще раз вспомнить – как же существовали мои соотечественники, кормильцы страны и дипломатов тоже.
Хотя бы вот этот рассказ – Анны Васильевны Некорысловой, жившей в годы войны недалеко от Самары:
