говорит, что имя империи, однажды священное для всего мира, даже сейчас несёт в себе религиозные и сакральные ассоциации, хотя и является лишь тенью себя прошлого. Он подчёркивает, что даже в античные времена Римская империя никогда не была в действительности всемирной. Многие открытые недавно части света были ей неведомы. Её величие бледнеет на фоне света Евангелия, как луна на фоне солнца. Нашествия варваров уничтожили империю, и хотя через много веков римские понтифики восстановили её, но скорее на словах, чем на деле. Он сомневается, возможно ли и нужно ли восстанавливать империю, хотя и признаёт, что теоретически вселенская монархия была бы лучшей формой правления миром. Всё это кажется теперь несбыточным и, в любом случае, правление владетеля мира было бы слишком большой ответственностью для одного человека. Более того, в мировой монархии и вовсе не будет необходимости, «если среди христианских государей будет согласие». Христос есть истинный правитель мира, и если наши государи станут следовать его учению, наступит процветание под властью единого царя.
Написанное за три года до избрания Карла V императором, письмо Эразма является ценным свидетельством того, что чувствовали по отношению к империи в просвещённых северных кругах накануне этого события. Эразм был реалистом в понимании того, что современные государства Европы с их современными монархами превращают империю в призрак. И он был идеалистом в том, что передавал имперские функции по поддержанию вселенского мира и справедливости согласию христианских государей. И всё же имя империи, которое, даже будучи переданным папами императорам, всегда оставалось не больше, чем именем (в Эразме нет ничего от понятия Romanitas [64], которое ранние итальянские гуманисты развили из имперской традиции), по-прежнему несло в себе властные и религиозные ассоциации, а за христианской мечтой о правящем миром Христе стоял призрак мировой монархии.
Вскоре феномен империи Карла V придаст имперской идее новую силу.
Давайте вкратце вспомним семейные связи, посредством которых Карл V получил самую обширную территорию в Европе со времён Карла Великого. По отцовской линии он унаследовал владения герцогов Бургундских, включавшие Нидерланды и Австрию; по матери, дочери Фердинанда Арагонского и Изабеллы Кастильской, стал правителем Испании и Сицилии. Так, почти случайно, как может показаться, Карл вступил во владение территорией, простиравшейся, наподобие Каролингской империи, от центра Европы к германским землям на севере. Сицилийский титул обеспечил ему плацдарм в южной Италии, который так пригодился Фридриху II. Его наследство включало также богатую и недавно объединённую испанскую монархию с её обширными сферами влияния на новом континенте за Атлантикой. Когда в 1519 году, после смерти его деда Максимилиана, германские князья избрали Карла V императором, стало понятно – в некоторых кругах со страхом, а в некоторых с надеждой – что этот император, унаследовавший территории в Европе, воссоединившие (хотя и не покрывшие полностью) то, что было когда-то Римской империей, и территории за морями, неизвестные римлянам, был тем, через кого Священная Римская империя может возродить свои мировые притязания, тем, кто и в самом деле может стать правителем мира в более широком смысле, чем представлялось даже римлянам.
Последующие события только увеличили число удач, посылаемых этому монарху богиней Фортуной. Его сильнейшим соперником был король Франции, который не только обладал огромными материальными богатствами и территорией, но и претендовал на то, чтобы называться истинным потомком короля франков Карла Великого и, как следствие, иметь право на лидерство в Европе. Эти претензии признавались во многих местах за пределами Франции и в особенности в Италии, где французская монархия всегда виделась спасительной альтернативой имперскому влиянию. Когда в 1525 году в битве при Павии императорские войска разбили французов и взяли в плен их короля, сделав Франциска I пленником Карла, удивительное счастье императора, казалось, стало ещё отчётливее, ибо благодаря этой победе была повержена не только Франция, но и вся Италия лежала теперь у его ног.
А тем временем в Риме глава духовной монархии со страхом следил за развитием событий. Союз Сицилийского королевства и Севера снова, как во времена Фридриха II, возродил угрозу папским территориям, а крупная победа войск императора сделала её непосредственной. И когда в ужасные дни 1527 года имперские армии взяли и разграбили Рим, и папа Климент VII сам стал пленником Карла, начало казаться, что Европа XVI столетия, несмотря на совокупное влияние Ренессанса и Реформации, подъём национализма и современные школы политической и исторической мысли, снова упростила себя до средневековой модели империи и папства, в шатком балансе которой империя склонила чашу весов в свою сторону. Разграбление Рима армиями нового Карла Великого стало разрушительным ответом истории на мечту итальянских гуманистов. Это событие, рассматриваемое ли реалистически, как последнее и не самое опустошительное из варварских нашествий, или апокалиптически, как признак наступления нового порядка, снова вывело на сцену идею мировой империи.
Возвышение Карла воплощало собой средневековую имперскую идею, основанную на северном держателе титула, а вовсе не романизированную и ре-итализированную империю, к которой стремились гуманисты. Армии Священной Римской империи, прихода которых так ждал гибеллинский мечтатель Данте, пришли наконец с севера в Рим – и разграбили его! Окружение Карла вполне осознанно принимало идеи Данте. Первым учителем и личным советником императора на протяжении всей жизни был итальянец Меркурио Гаттинара, изучавший «Монархию» Данте и ожидавший от Карла V осуществления дантовской мечты о мировой монархии [65]. Испанский епископ Антонио Гевара, придворный проповедник и историограф императора, написал работу об имперской и королевской добродетели «Relox de principes», которая широко читалась по всей Европе. В ней он повторяет старый имперский довод в пользу правления единого монарха по аналогии с единоначалием в малых социальных группах [66]. Всё это находилось в русле гибеллинской и дантовской аргументации в защиту власти мирового правителя.
И всё же новая имперская пропаганда испытывала на себе самые различные ренессансные влияния, следы которых можно обнаружить и в сочинении Гевары. Свой трактат он построил в форме вымышленных рассуждений великого императора-стоика Марка Аврелия. Стоицизм, традиции которого были сильны в Испании, получил широкое распространение в Ренессансе, когда Сенека и Плутарх стали одними из самых почитаемых авторов [67]. Стоическая мысль способствовала выработке универсалистского взгляда на вещи, и Марк Аврелий представлял собой величайший образец стоического морального идеализма и универсализма.
Знаменитый портрет Карла V кисти Тициана (Илл. 2), напоминающий античную статую Марка Аврелия (Илл. 1), есть одно из самых замечательных представлений Карла в его имперском образе. Это романизированный император-стоик, государь мира, над владениями которого никогда не заходит солнце.
