Никитин (или, точнее, его герой) жаждет, вернувшись на Русь, как бы к самому себе, отрешиться от страха, толкавшего его на оборотничество, на протеизм, на изменчивость поведения, детерминировавшуюся искаженным, с позиций искреннего адепта православия (а затем уже, как помним, – и с позиций сторонника трансконфессионального монотеизма), бытием. Стремление это кончилось неудачей, впрочем, совершенно закономерной для того, кто в тогдашней России шел столь экстравагантным «тяжким путем познания». А между тем в уже упомянутой мною статье Б.А. Успенского «Дуалистический характер русской средневековой культуры (на материалах «Хожения за три моря Афанасия Никитина») – в кн.: «Вторичные моделирующие системы» (Тарту, 1979) доминирует тезис о том, что Никитин якобы стремился всегда и везде остаться «ортодоксальным христианином» (с. 61). Не учитывается, таким образом, что Никитин в период своих скитаний не только находился в поле действия разнонаправленных сил. Он еще вынужден был реагировать на них так, что в итоге его познавательное отношение к ним (назовем эти силы «не– и антихристианскими», подразумевая под первой индуизм, и под второй – ислам) обретало определенную степень самодостаточности. Она, эта степень, расширялась по мере того, как воздействие на него же практически-деятельных и ценностных моментов Абсолютно Чужого (хотя затем уже постепенно – пусть и небольшими дозами – «интимизирующегося») становилось все более опосредованным. Никитин (или, вернее, его герой) был уже, следовательно, в состоянии существовать сразу же в нескольких этнокультурных специфичностях. Под пером же Успенского Никитин – это такой «усредненный представитель» средневеково-русской культуры, который в состоянии функционировать в двух и «только двух мирах – «чистом» и нечистом» («чистое» пространство – это святое, «нечистое» – грешное, т. е. соответственно территории, связанные с Божьей властью и с властью противостоящего Богу начала). Такой «усредненный представитель» есть не что иное, как в общем-то довольно примитивная совокупность из века в век репродуцирующихся связей, которая в состоянии замкнуться только на себя. Нет поэтому места неопределенности и неоднозначности – и, следовательно, Новому в его всевозможных проявлениях. Вследствие того, что онтологический редукционизм занимает едва ли не главное место в концептуально-методологическом аппарате Успенского, автор (и герой) «Хожения…» рисуется им как фактически деперсонализованный индивид. Он действует по раз и навсегда заложенной в него узко-конфессиональной нормативной, аксиологической и обрядово-ритуальной программе, и во имя сохранения своей первоначальной – русско-православной – сущности вынужден сознательно (только сознательно!) избирать ту или иную тактику жизненного поведения.
2 О ее постепенном упадке и распаде см.: Греков БД., Якубовский А.Ю. Золотая Орда и ее падение. М.—Л., 1950; Сафаргалиев М.Г. Распад Золотой Орды. Саранск, 1910; Егоров В.Л., Развитие центробежных устремлений в Золотой Орде // Вопросы истории, 1974, № 8; Пашуто В.Т., Флоря Б.Н., Хорошкевич A.Л. Древнерусское наследие и исторические судьбы восточного славянства. М.; 1982; Кучкин В.А. Русские княжества и земли перед Куликовской битвой // Куликовская битва в истории и культуре нашей Родины (материалы юбилейной научной конференции). М., 1983; Его же. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси в X–XIV вв. М., 1984; Егоров ВЛ. Историческая география Золотой Орды в XIII–XIV вв. М., 1985.
В статье В.Л. Егорова «Границы Руси с Золотой Ордой в XIII–XIV веках» (Вопросы истории, 1985, № 1. С. 28–29) отмечена роль не только Москвы, но и Литовского и Молдавского княжеств в процессе дезинтеграции золотоордынской державы. В то же время, как указывают М.Д. Ерещенко и Л.Е. Семенова в своей рецензии на книгу «История Молдавской ССР с древнейших времен до наших дней» (Кишинев, 1981), авторы ее преувеличивают роль Молдавского княжества в борьбе с османской экспансией в Юго-Восточной Европе (с. 66, 73 «Истории…»). Между тем, как показывают последние исследования (см.: Османская империя и страны Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европы в XV–XVI вв. М., 1984), роль княжества в отражении натиска османов в тот период определялась не его силой, а местом, которое оно занимало в системе международных отношений в регионе. По мнению рецензентов, «тенденция к преувеличению прослеживается и при характеристике внешнеполитической роли княжества в XVIII – начале XIX века» (Вопросы истории, 1986, № 5. С. 113). См. также: Гонда Г.В. Молдавия и Османская агрессия в последней четверти XV – первой трети XVI в. Автореф. канд. дисс. Кишинев, 1982; Zachariadou Е.А. Romania and the Turks (1300–1500). L„1985.
3 К числу этих наследников вряд ли надо добавлять и Касимовское ханство, учрежденное московскими великими князьями еще в середине XV в. (см. также: Шишкин Н. История города Касимова с древнейших времен. Рязань, 1891).
4 Pritsak О. Moscow. The golden Horde and the Kazan Khanate from a Poly-cultural Point of View // Slavic Review. V. XXVI. № 4. (Dec. 1967). P. 579.
5 Соответствующий фактический материал можно найти, в частности, в статье: Spuler В. Die Goldene Orde und Russlands Schicksal // Saeculum. VI (1955).
Любопытное свидетельство оставил по этому же сюжету такой вдумчивый и информированный наблюдатель, как имперский посол при дворе Василия III (в 1517 и 1526 г.) Сигизмунд Герберштейн. Он пишет об Иване III, что хотя тот «и был весьма могущественен, однако принужден был подчиняться татарам. Когда приближались татары, он выходил к ним навстречу за город и выслушивал их стоя, тогда как они сидели. Его супруга, которая была родом из Греции (Софья Палеолог. – М.Б.), очень досадовала на это и ежедневно говорила, что она вышла замуж за раба татар; потому она убедила супруга однажды притвориться больным при приближении татар для того, чтобы, наконец, когда-нибудь уничтожить этот рабский обряд. В Московском Кремле был дом, в котором жили татары для того, чтобы знать все происходившее в Москве» и т. д. (Герберштейн С. Записки о Московии (Rerum Moscoviticarum Commentarii). СПб., 1866. С. 22).
6 В.В. Бартольд утверждал: «В XVI в. султаны, занятые борьбой с Западной Европой и Персией, не обратили почти никакого внимания на завоевание русскими нескольких мусульманских государств в бассейне Волги и в Сибири» (Бартольд В.В. Соч. T. VI. М., 1966. С. 429. Курсив мой. – М.Б.). Тем не менее поход крымских и турецких войск на Астрахань в 1569 г. все же состоялся. Он окончился полной неудачей. И однако, не следует, повторяю, совсем уж минимизировать роль «турецкой угрозы» (по такому пути пошел С.Х. Алишев в своей – во многих других отношениях, впрочем, весьма интересной – статье «Присоединение народов Среднего Поволжья к русскому государству» – В кн.: Татария в прошлом и настоящем. Казань. 1975. С. 174). Впрочем, неверно ее, эту угрозу, и преувеличивать (как в свое время сделал Н.А. Смирнов в книге: Россия и Турция в XVI–XVII вв. М., 1946, а позднее, в 1948 г., и Б.Ф. Поршнев, о чем будет сказано ниже).
7 См.: Keenan Е.Г. Muscovy and Kazan: Some introductory remarks on the pattern of Steppe diplomacy // Slavic Review. XXIV. № 3. (Sept. 1965). P. 549.
8 Идея «втянуть Россию в войну с Турцией (которая для Москвы представлялась потенциальным союзником, а не врагом) была крайне утопичной» (Зимин А.А. Россия на пороге нового времени. М., «Мысль», 1972. С. 181). Зимин продолжает: «Надо воздать должное русским дипломатам. Они оставили у имперского посла (Сигизмунда Герберштейна: речь идет о переговорах с ним в апреле 1517 г. – М.Б.) полную иллюзию согласия России на «единачество» с другими «христианскими державами» для борьбы с «врагами христианства». Это было совершенно необходимо для того, чтобы добиться своей цели – использовать имперское посредничество при заключении выгодного и прочного мира с Великим княжеством Литовским (которое не раз выступало против Москвы в блоке с Казанью и Крымом. – М.Б.) (Там же. С. 181–182). Во второй половине 20-х годов XVI в. Василий III добился «обеспечения безопасности русских земель от опустошительных крымских набегов» (Там же. С. 322. См. также: Смирнов И.И. Восточная политика Василия III. – Исторические записки. 1948. Кн. 27. С. 18–66). И по сей день не утратили во многом свою ценность следующие работы: Карпов Г.Ф. Отношения Московского государства к Крыму и Турции в 1508–1517 гг. // Московские университетские известия. 1865. Прилож. Ч. 1. М., 1865. С. 213–244; Смирнов В.Д. Крымское ханство. СПб., 1807.
9 Суть дела не меняется от того, что вплоть до установления патриаршества в Москве (1589 г.) теорию «Москва – третий Рим» излагали сочинения неофициального толка, и «претендовавший на неограниченную власть Иван Грозный ни разу не сослался на нее в своих многочисленных сочинениях». (Скрынников Р.Г. Учреждение патриаршества в России // Вопросы научного атеизма. Вып. 25. М., 1980. С. 92). Только при Борисе Годунове эта теория впервые стала официальной доктриной (см.: Гольдберг АЛ. Три «послания Филофея» // Вопросы истории русской средневековой литературы. Л., 1974. С. 68–92), выражая притом всего-навсего «стремление ликвидировать неполноправное положение Москвы по отношению к другим центрам православия» (Скрынников Р.Г. Учреждение патриаршества в России. С. 92). Даже независимо от формальной истории доктрины представление о мессианско-гегемонистской роли России – зародившееся еще в киевский период ее истории – с конца XV в. прочно вошло в духовный арсенал русского социума. Что же касается эпохи Ивана Грозного, то как же не вспомнить тут об идеологической программе одного из ближайших в 1549–1553 гг. советников молодого царя – Сильвестра. Между тем митрополит Макарий в своей речи на коронации Ивана IV дал понять, что государю Московскому Сам Всевышний судил владычество над «варварскими» народами, в круг которых включались и мусульмане, и западные христиане (см.: ПСРЛ. XXIV/ 1965. С. 50; см. также: Jebonski J. Muscovy and Kazan… P. 254). He забудем и о том, что у византийцев русские восприняли не только теологическое, но и телеологическое восприятие идеи универсализма и уникального предназначения и самих себя, и своего государства.
