и, подстегивая активность новых кадров красной интеллигенции, указывал на главное оружие в их "борьбе":
"Возросшая бдительность рабочих и специалистов, работа политотделов в совхозах, создание нашей советской рабоче-крестьянской интеллигенции, создание высококвалифицированных специалистов из рабочих и крестьян, воспитанных советской властью и беззаветно преданных Коммунистической партии и советскому правительству, не позволяют распоясаться вредителям" (84).
В конце года имя Тулайкова многократно склонялось в советской печати. Кое-кто наживал на этом политический капиталец. Например, некий кандидат сельскохозяйственных наук И.Николаев сначала опубликовал в газете "Соцземледелие" статью (85) с требованием остановить порочную деятельность ученика Тулайкова А.И.Смирнова, который-де по-прежнему проповедует полезность мелкой пахоты, да еще и учебник издал, по которому студенты до сих пор учатся, а через месяц в той же газете (86) доносил кому надо, что еще не всех последователей Тулайкова пересажали: гуляет на свободе его "приспешник" Казакевич, до сих пор работающий заместителем директора института.
20 января 1938 года Тулайкова расстреляли. В начале 40-х годов по библиотекам страны был разослан циркуляр, предписывавший "изъять и уничтожить труды Н.М.Тулайкова как макулатуру" (87). Столетов же вскоре стал непосредственным сотрудником Лысенко, работал в Институте генетики АН СССР, стал заместителем директора этого института.
Остается сказать, что лишь после того, как Н.С.Хрущев попытался разоблачить "культ личности Сталина", честное имя Тулайкова было восстановлено, он был реабилитирован, вышли в свет его труды. Сам Хрущев помянул Тулайкова на одном из пленумов ЦК партии как невинно пострадавшего. Правда, при этом Хрущев представил казнь Тулайкова как всего лишь критику, как результат "культа личности" одного Сталина, а не преступления всей коммунистической диктатуры. Немалая доля цинизма заключалась и в том, что Хрущев делал вид, что Лысенко чуть ли не продолжатель дела Тулайкова, а не прямой подстрекатель его убийц:
"Трофим Денисович Лысенко тут предлагал посев по стерне. Возьмем вспашку буккером. Эта обработка применялась в степных условиях, в частности, на юге Украины. Правда, было время, когда этот способ вспашки осуждали. Этот способ обработки почвы пропагандировал профессор Тулайков. Его потом за это сильно критиковали, даже выдумали тулайковщину. А сейчас в какой-то степени то, что делает тов. Мальцев, имеет сходство с приемами Тулайкова" (88).
Разумеется, никто не призвал к ответственности тех, кто непосредственно участвовал в гибели выдающегося русского ученого, тех, кто оклеветал его. Не в правилах коммунистов было признавать свои ошибки и обращаться к покаянию. Лысенко при Хрущеве оставался президентом ВАСХНИЛ, академик ВАСХНИЛ Столетов продолжал быть министром высшего и среднего специального образования РСФСР и заведовать кафедрой генетики и селекции МГУ, преспокойно работали профессорами и директорами институтов и станций те, кто выступал с обвинениями Тулайкова на собраниях. Понять что-либо о судьбе расстрелянного академика из слов Хрущева было также невозможно: так... покритиковали!4 .
Идеи Тулайкова воплотили в жизнь фермеры Америки и Канады, но не его соотечественники. Пыльные бури, унесшие плодородные слои почвы с миллионов гектаров в Казахстане и на Алтае, на Украине и в Поволжье, были платой за глухоту к тулайковским предостережениям и за слепую веру в наветы столетовых. Почвозащитные системы земледелия, будто бы предложенные горячим сторонником Лысенко курганским земледелом Терентием Мальцевым, а затем еще раз "открытые" сибирским земледелом Александром Бараевым, удостоенным в 1972 году (вместе с Э.Ф.Гессеном, А.А.Зайцевой, И.И.Хорошиловым) за это "открытие" Ленинской премии, на самом деле были давно обдуманы и научно обоснованы погибшим в сталинских застенках академиком Николаем Максимовичем Тулайковым. Другое его предложение -- о необходимости мелиорации почв в засушливых районах Поволжья -- начали воплощать в жизнь, спустя почти сорок лет, приписывая это предложение Л.И.Брежневу. За ту же идею ратовал Горбачев.
В следующих главах мы познакомимся с тем, как в том же 1937 году была изничтожена еще одна крупнейшая саратовская школа ученых -- селекционеров зерновых культур, возглавлявшаяся другим ярчайшим ее представителем Мейстером (коллегу Мейстера, Тулайкова, и Шехурдина -- А.П.Дояренко арестовали и сослали еще в 1931 году). О том, что это были за люди, чем они жили, как крепко дружили, какая вокруг них была интеллектуальная среда, рассказывают немногие оставшиеся в живых сверстники этих ученых. В 1986 году в одном из очерков о сегодняшних саратовских селекционерах (очерке, кстати, критическом, повествующем о том, как и в 1986 году последыши лысенкоистов затирали талантливых людей, как они готовы были перепахать перспективные линии пшениц, лишь бы убрать с дороги их авторов-конкурентов, и это в дни, когда страна в буквальном смысле платила золотом за привозное из-за океана зерно) говорилось, как ученица саратовских корифеев, выдающийся селекционер В.Н.Мамонтова рассказывала своей молодой коллеге, Нине Николаевне, об ушедших временах, вспоминала учителей:
"...как дружили, ходили друг к другу в гости, как лихо отплясывал на Новогодье Мейстер, замечательно играл на флейте Тулайков, пел романсы собственного сочинения Дояренко... Нина Николаевна слушала, завидовала белой завистью и ужасалась беспощадности времени" (90).
Другая старая сотрудница института, простая женщина тетя Луша вспоминала чуть более поздние времена, когда было уже не до празднеств, игры на флейте и романсов. Запуганные репрессиями и человеческой подлостью, так откровенно раскрывшейся в те годы, люди стали бояться окружающих, страх сковывал души и усмирял речи:
"Бывалоча, милая, соберутся они [Шехурдин и Мейстер -- В.С.] вечерком чай пить. И вот сидят друг против друга, и болтают ложками в стакане -- и ни гугу... время было лихое. Чуть скажи чего, сразу донесут. Но они-то были друзья закадычные. Так вот весь вечер просиживали. И только на прощанье: "Душевно посидели, Алексей Павлович! Отменно, Георгий Карлович!"" (91).
* *
*
К 1937 году завершилось формирование организационной и политической структуры лысенкоизма, сложился специфический метод делания науки, вы-кристаллизовалась методология.
Тем, кто знакомился с историей лысенкоизма, или оказывался волею судеб вовлеченным в опасный вихрь событий той поры, должно быть приходило в голову сравнение этой истории с кошмарными снами в описаниях психоаналитиков, сопровождающимися картинами фантасмагорических чудовищ и уродов, способных парализовать волю, одним своим видом устрашать дух, обладающих непомерной злобной силой. Мучения, испытываемые в таких снах, когда хочешь ударить -- но безвольна рука, неподвижны члены, хочешь закричать -- но не можешь: не исторгаются звуки из горла, как ни напрягайся, собираешься убежать -- а ноги не слушаются... эти мучения кажутся страшнее всего.
Насколько же возрастали муки тех, кто не во сне, а наяву оказывался опутанным сетями лысенкоистов и ощущал те же страдания, но в реальной жизни. Каким страшным эхо отдавало от вестей о посаженных, порой даже не за противоборство, а за одно лишь молчаливое несогласие с догмами агробиологов, о выгнанных с работы, лишенных права преподавания, публично оскорбленных. Мартиролог этих казней не составлен, да и вряд ли кто-нибудь способен вспомнить всех, восстановить имя каждого, начиная от теперь уже безвестных лаборантов и младших сотрудников лысенковского института, работавших по старинке и не знавших, что нужно подгонять результаты, выбрасывать "неудавшиеся" опыты и т. п. (а несогласные с такими методами были: нет-нет, да и наталкивался я в писаниях и речениях "колхозного академика" и его ближайшего окружения на отголоски борьбы с неведомыми борцами за чистоту науки в его же институте /7а/), до ученых со степенями, порой даже работавших в далеких от Лысенко областях, но выгнанных или униженных за случайно оброненные слова или за непроизвольное действие, не так расцененное. (Вспоминаю: мальчиком слышал я разговор мамы с папой, работавшим в 1947-1950 годах в многотиражной газете Горьковского университета "За Сталинскую науку", что выгнали из университета старую заслуженную преподавательницу не то французского, не то английского языка, выгнали за то, что дала переводить студентам не тот текст, потому что далека была от генетических споров. А в тексте этом -- который она давала не одному поколению студентов -- упоминалось имя кого-то, попавшего в немилость. На нее донесли, и не стало хорошего, заслуженного преподавателя. Говорили папа с мамой тихонько, шепотом, ужас читался на л� После 1937 года в течение еще двух лет продолжались дискуссии о пользе генетики для сельскохозяйственной науки и месте генетики в комплексе дисциплин, дозволенных в советском обществе (иначе говоря, не рассматриваемых как буржуазные, идеалистические, упадочные и пр. и пр., то есть -- вредные). Еще печатали не только научные статьи и книги, но и очерки об этой науке и о людях, включившихся в генетические исследования. В качестве примера, можно сослаться на восторженный очерк Константина Федина -- писателя, входившего в число наиболее популярных. В конце января 1938 года он с пафосом повествовал в "Правде" о безбрежности дорог жизни, выбираемых молодыми энтузиастами. Были в этом очерке и такие строки:
