Джуры хватались за сабли, я давал знак не трогать никого. Людям надо дать выкричаться, бросить в лицо мне свои муки, ненависть, покорность и чувство вины, которые несут с собой с самого детства и с радостью передают его тому, кто может взять на свои рамена. Только тогда могут меня слушать, слышать, понимать.
Сурово и тяжко на этом свете, нет места даже для человека, не то что для дел конечных.
Я слушал горькие рассказы людей, а потом ехал дальше и снова видел то же самое и еще худшее и слушал слова обидные, оскорбительные и несправедливые, но вот из лесных дебрей выползал ободранный смолокур, удивленно протирал глаза, смеялся, видя казаков, выпивал поднесенную кварту, восклицал:
- Воля ведь какая! Пана не увидишь от моря до самого Киева! Никакой леший тебе не указывает, что хочешь, то и делай!
- Ты хоть знаешь, где этот Киев? - спрашивал его Демко.
- А кому и знать, как не мне! У нас тут будник один был, ходил аж в Киюв.
- Покажешь дорогу?
- А что показывать? За низиной свернешь на бор, доедешь до коренастой сосны, держись бором до самой обкорнанной сосны, а там выедешь через мхи и березняк, так и ступай себе все время чернолесом вдоль ольхи да лозняков и через гать. Когда доедешь до речки, держись против течения, а то увязнешь, а там на взвоз и снова через лозняки да запруду держи прямо на развилистую сосну, а дальше - площадь, майдан и всё песками да песками...
- И так до Киева?
- До Киюва же.
Старшины мои важно восседали в дорогих мехах, гарцевали на резвых конях, а я снова оделся во все темное и невидное, хотя узнавали меня люди и так, узнавали, не столько для приветствий, сколько для проклятий, и я ехал бесконечными зимними дорогами, подобно Велизарию в лохмотьях нищего, и перед глазами у меня стояли мои победы и недоля людская, чубатые головы казацкие и все, что служило богу и отчизне - гусария, панове шляхта, чужеземные наемники в смешных плюдрах, хлопы в сермягах, бабы в толстых платках, гетманы коронные и полевые, кунтуши, делии, пояса слуцкие, брошенные при бегстве кареты с серебряной сервировкой и гробы с героями. Fiat volimtas tua*.
______________
* Да сбудется воля твоя (лат.).
Иногда встречались искалеченные Вишневецким люди, которые каким-то чудом выжили. Отрублены правая рука и левая нога. Перекрещенные. Вельможный палач хотел, может, так перекрестить весь народ наш? А теперь пишет, что остается неизменно при своем афекте к Войску Запорожскому. Кровопийца! Мало ему окатоличивания и унии, он еще клал свой кровавый крест на людей. Не мог добраться до души, так издевался хотя бы над телом. Когда принял католичество, будучи двадцатилетним, в тридцать втором году, то все письма из Лубен даже в православные монастыри писал только на польском языке. А тем временем сам король посылал на Украину письма только на языке русском. Вот тебе и нобилис роксоланис наши!
Проезжали мимо имений пана Киселя. Отец Федор допытывался у посполитых, не преследуется ли здесь греческая вера, оберегает ли ее чистоту пан сенатор.
- Да где, отче! - чесали затылки дядьки. - Сам ведь пан сенатор до недавних пор был униатом, а когда вышел из униатства, все равно никаких перемен: униаты как раньше, так и теперь тут пасутся. Попы ваши, мол, греческой веры, бродяги, люди темные, пьяницы. А что мне оттого, что поп непьющий? С ним ни поговорить, ни повстречаться. А пан сенатор как? Основал, правда, православный кляштор у себя в Низкиничах, а потом поскорее дал фундуш и на католический костел в Свойчеве. Двум богам служит, а нам хоть пропадай...
Печальное зрелище, печальная дорога, печальные голоса. Какие же малодоступные для добра и сами собой побуждаемые к злу люди господствовали здесь! И теперь кривды от них падали каждый раз на меня, выступившего против всех этих кривд. Какая несправедливость! Но надобно уметь уловить голос не одного человека (он ведь смертен), а голос бытия, над которым вечная смена времен и неподвижность вечности. Я прислушиваюсь ко всем словам людским и ко всем мнениям мира обо мне - только тогда я бесконечен, вечно живой, незавершенный и свободный, и в этом - чудо и откровение.
Может, и в Киев я стремился, чтобы зачерпнуть вечности у этого вечного города?
Вечером 23 декабря мой поезд приблизился к Киеву по Волынскому шляху со стороны Белгородки. В тысячу коней выехал сам патриарх иерусалимский Паисий из города мне навстречу вместе с митрополитом Косовым. Приветствовал меня пышной речью, величал пресветлым властелином - иллюстрисимус принцепс, дал место в своих санях справа от себя. Весь Киев вышел за город, чтобы встретить своего гетмана в поле. Академия принимала орациями и аккламациями, приветственными речами и кантами, называя меня Моисеем, спасителем, избавителем и освободителем народа русского, богом данным, потому и Богданом названным. Когда приблизились к замку, ударили из всех пушек на виват, им отвечали пушки поменьше с нижнего города. Казаки заплакали, увидев красу церквей киевских, долы и холмы священные, пышность и руины славного города князей наших древних. И я тоже плакал, и печали в душе было больше, чем радости.
На угощении у архимандрита Печерского Иосифа Тризны мне предоставлено было первое место среди духовных. Тризна провозгласил довольно длинную речь, которую вряд ли возможно вспомнить всю, приведу лишь самый ее конец.
"Что есть человек, яко помниши его! - рече пророк ко небесному царю. Аз же, недостойнейши и скотом Вифлеемским уподобитися не дерзаяй, что есмь, яко ваше гетьманское пресветлое величество помниши мя! Сам царь небесный память сотворил есть чудес своих пищу дал есть болящим его, не забы обед послати Даниилу, сущу в рове. А ваше гетьманское пресветлое величество не забы мя во смирении и недостоинстве моем. И что воздам! Разве чашу спасения у престола господня, молитвуя доживотие за ваше гетьманское пресветлое величество, прийму и имя господне призову, да той сам, хлеб животный, купно же и лоза истинная, укрепляет и увеселяет ваше гетьманское пресветлое величество при мири на земли и благоволении всех верно повинующихся, заздравствующаго в долготу дний и насыщающаго славою своею все православное свое земное царство, потом же и в славе во вышних блажен, иже снесть обед во царствии божий. Сие воздаяние да получиши!"
Я ответил Тризне такой речью:
- Воздаю честь и низко кланяюсь всем вам, хранителям этого прибежища духа народа нашего, которые украшают дух сей и приумножают всячески во славу, могущество и бессмертие. Без духа власть не существует, а каков он в земле моей испокон веков? Еще с времен князей киевских - отцы честные сих монастырей и храмов, в руках у которых летописи, патерики, переписывание и истолкование книг, жития, история сама. У кого в руках история писаная, тот владеет также историей живой. Слово - судьба народа. Народ без своего слова - прислужник, чужой наймит, бродяга темный. Кто махнул мечом, кто вспахал землю, кто срубил дерево, кто поставил дом, кто вкусно съел и нарядно оделся - пусть будут они, но не им кланяемся первым, а тем безымянным, кто берег слово, прятал его от врагов, поднимал из грязи, очищал от пыли, гранил, обогащал, как золотую руду, ковал, как мечи, прижимал к сердцу, как дитя. Униаты упрекают нас, что попы православные, мол, темные, что церкви наши деревянные, ободранные, без икон, без органов, без Палестрины*. Но у нас есть Киев и есть Москва. Мы обучим священников своих, построим церкви роскошнее униатских, появятся у нас музыка, и великие композиторы и поэты появятся, и школы будут по всей земле. О боже, не доживу до этого! А разве доживешь до всего великого, что может сделать народ! И разве же вместе со мною сойдут в могилу все надежы моего народа, его будущее и судьба?
______________
* Палестрина Дж. (ок. 1525-1594) - итальянский композитор, глава римской полифонической школы.
От "лоз истинных" вместе с отцами вкусили славно, потом отвезли меня в санях архимандрита в замок, где мне выделен был дом воеводский, - пан воевода киевский Тышкевич сбежал куда-то вместе со своим приятелем Вишневецким, и метались летом, зверствуя, на Подолии, пока не пришлось им дать дёру из-под Пилявцев. Оставил пан Тышкевич подвалы, полные мальвазии, вин венгерских, горилок всяких, медов настоянных. Демко носил мне пробовать, войт киевский приглашал осмотреть замок и весь Киев, я ходил, смотрел, за мной двигались толпы, кричали "слава" и "виват", с высоких замковых стен виден был замерзший Днепр, и в морозной мгле угадывалась между темными борами Десна, мир открывался с киевской горы такой широкий и далекий, что сердце поневоле сжималось от собственной малости и одиночества, тоска на меня нашла страшная, такая невыносимая, что я два дня не показывался из своих покоев, пробовал вина пана Тышкевича, играл на своей старенькой кобзе, пел свои думы - то грустные, то веселые:
А iз низу хмаря сягала,
Що воронiв ключа налiтала,
По Вкраїнi тумани клала,
А Україна сумувала,
