Шарль Монтескье - Избранные произведения о духе законов

ГЛАВА XIII

Почтительнейшее заявление инквизиторам Испании и Португалии

Восемнадцатилетняя еврейка, сожженная на последнем аутодафе в Лиссабоне, послужила поводом к составлению нижеследующего заявления. Но мне кажется, никогда не было написано ничего более бесполезного: когда приходится доказывать столь очевидные истины, можно быть заранее уверенным, что никого не убедишь.

Автор объявляет, что, хотя он и еврей, но уважает христианскую веру и достаточно любит ее, чтобы лишить нехристианских государей благовидного предлога к ее преследованию.

«Вы жалуетесь, — говорит он инквизиторам, — что японский император приказывает сжигать на медленном огне всех христиан в своих владениях. Но он вам ответит: мы поступаем с вами, которые веруют не так, как мы, так же, как вы поступаете с теми из вас, которые веруют не так, как вы. Вы можете жаловаться только на собственную слабость, которая мешает вам истребить нас и дает нам возможность истреблять вас.

Но надо признаться, что вы несравненно более жестоки, чем японский император. Вы убиваете нас, которые веруют в то, во что и вы веруете, за то, что мы не веруем во все то, во что вы веруете. Мы исповедуем веру, которая, как вам известно, была в прежнее время угодна богу. Мы думаем, что бог и теперь еще любит ее, а вы — что он ее более не любит, и потому, что вы так думаете, вы предаете огню и мечу тех, кто держится столь простительного заблуждения, что бог продолжает любить то, что он любил.

Вы жестоки с нами, но еще более жестоки с нашими детьми. Вы сжигаете их, потому что они следуют наставлениям тех, кого согласно требованию естественного закона и законов всех народов они должны чтить наравне с божеством.

Вы лишаете себя преимущества, которое дает вам над магометанами способ, которым они распространяли свою веру. Когда они хвалятся числом ее последователей, вы возражаете, что эти последователи приобретены силой и что мусульмане распространили свою религию мечом, зачем же вы водворяете вашу огнем?

Когда вы призываете нас к себе, мы указываем вам на тот источник, своим происхождением от которого вы так гордитесь. Вы отвечаете нам, что ваша религия новая, но имеет божественное происхождение, и вы доказываете это тем, что она была распространена языческими гонениями и кровью мучеников. Но теперь вы берете на себя роль Диоклетиана и заставляете нас принять вашу роль.

Мы заклинаем вас не всемогущим богом, которому и вы, и мы служим, но Христом, который, как вы нам говорите, принял образ человеческий, чтобы показать вам пример, которому вы могли бы следовать, — мы заклинаем вас поступать с нами так, как поступал бы он сам, если бы находился еще на земле. Вы требуете от нас, чтобы мы были христианами, а сами не хотите быть ими.

Но если вы не хотите быть христианами, то будьте по крайней мере людьми, поступайте с нами так, как вы поступали бы, если бы вами управлял только слабый свет правосудия, который дала нам природа, и у вас не было бы ни религии, чтобы руководить вами, ни откровения, чтобы просвещать вас.

Если небо так возлюбило вас, что открыло вам истину, то этим оно даровало вам великую благодать, но разве детям, получившим наследие отца, прилично ненавидеть детей, которые его не получили?

Если вы обладаете этой истиной, не скрывайте ее от нас вашим способом предлагать ее нам. Свойство истины — ее власть над человеческим сердцем и умом, а не то бессилие, которое вы сами признаете, заставляя нас принять ее под угрозой казней.

Если вы благоразумны, вам не следует лишать нас жизни за то, что мы не хотим вас обманывать. Если ваш Христос есть сын божий, мы надеемся, что он вознаградит нас за то, что мы не хотим осквернять его таинства, мы надеемся, что бог, которому служим и мы, и вы, не накажет нас за то, что мы подвергаемся смерти ради веры, которую он нам некогда дал, только потому, что мы и теперь еще верим, что это он нам дал ее.

Вы живете в таком веке, когда свет просвещения достиг невиданной до сих пор силы, когда философия озарила умы и распространилось нравственное учение вашего евангелия, когда лучше определены взаимные права людей и авторитет совести одного человека над совестью другого человека. Поэтому если вы не откажетесь от ваших старых предрассудков, — предрассудки же эти, если вы не остерегаетесь их, превращаются в страсти, — то придется признать, что вы неисправимы, не доступны ни просвещению, ни наставлению, и останется только пожалеть несчастный народ, который вручает власть над собою таким людям, как вы.

Хотите, чтобы мы чистосердечно высказали вам нашу мысль? Вы смотрите на нас скорее как на ваших личных врагов, чем как на врагов вашей веры, если бы вы действительно любили свою веру, вы не позволили бы грубому невежеству искажать ее.

Мы должны предупредить вас, что если когда-нибудь в будущем кто-либо осмелится утверждать, что в наш век народы Европы были народами цивилизованными, то ему укажут на вас в доказательство того, что они были варварами, и представление о вас будет такого рода, что покроет позором ваш век и вызовет ненависть ко всем вашим современникам».

Я уже говорил о том, как жестоки души японцев. В стойкости христиан, когда дело идет об отречении от веры, японские власти усмотрели большую опасность, они сочли ее признаком величайшей дерзости.

Японский закон строго карает малейшее неповиновение. Приказано было отречься от христианской религии, не отречься от нее значило ослушаться. Виновные в этом преступлении были наказаны, и упорство в ослушании считалось заслуживающим нового наказания.

Наказание, по понятиям японцев, есть возмездие за оскорбление, нанесенное государю. Радостное пение наших мучеников они приняли за злой умысел против микадо. Название мученика приводило власти в негодование, по их понятиям, оно означало мятежника, и они употребляли все усилия, чтобы никого так не называли. Тогда всеми овладела душевная тревога, и началась страшная борьба между судами, которые приговаривали к наказанию, и обвиняемыми, которые страдали, борьба между гражданскими законами и законами религии.

Народы Востока, за исключением магометан, полагают, что все религии сами по себе безразличны. Если они и опасаются введения новой религии, то только в смысле государственной перемены. У японцев, где существует много сект и где государство так долго имело духовного главу, никогда не возникает споров о вере. То же мы видим и у сиамцев. Калмыки идут еще дальше: для них терпимость по отношению ко всем религиям есть дело совести. В Калькутте принято как государственный принцип, что все религии хороши.

Но из этого еще не следует, чтобы религия, принесенная из страны очень отдаленной, с совершенно другим климатом, другими законами, нравами и обычаями, могла в новом месте иметь тот успех, который, казалось бы, должна обеспечить ее святость. Менее всего это вероятно в крупных деспотических государствах. Здесь сначала терпят иностранцев, потому что не обращают никакого внимания на то, что не противоречит представлениям о власти государя. В этих странах люди не знают самых простых вещей, и потому европеец может снискать расположение к себе, сообщив полезные сведения. Но это лишь начало. Как только он приобретет некоторый успех или возникнет какой-нибудь спор, или же окажутся затронутыми чьи-либо интересы, все меняется. Так как подобное государство по своей природе нуждается прежде всего в спокойствии и малейшее волнение может его ниспровергнуть, то в первую очередь изгоняется новая религия и ее проповедники. Если к тому же еще обнаруживаются раздоры между проповедниками, то возникает отвращение к самой религии, которая допускает разногласия даже между теми, кто ее предлагает.

Люди управляются различными законами: правом естественным, божественным правом, которое есть право религии, правом церковным, иначе — каноническим, которое есть право религиозной дисциплины, правом международным, которое можно рассматривать как вселенское гражданское право, в том смысле, что каждый народ есть гражданин вселенной, общим государственным правом, которое имеет своим предметом человеческую мудрость, создавшую все человеческие общества, частным государственным правом, имеющим в виду каждое отдельное общество, правом завоевания, которое основано на представлении, что один народ хотел, мог или должен был совершить насилие над другим народом, гражданским правом отдельных обществ, посредством которого гражданин может защищать свое имущество и жизнь против всякого другого гражданина, наконец, семейным правом, которое является следствием разделения общества на отдельные семейства, требующие особого управления.