Проезд удобный, по шоссе, не доезжая Сокольнической заставы, на левой руке, в кафе-ресторане, существующем и в летнее время, на даче, имеющем двухцветный флаг, рядом с аптекой. Подъезд освещен»[407].
Кроме того, уже с 1820-х годов в Сокольниках начали появляться разного рода увеселительные заведения, работавшие весь летний сезон. Первым возник «воксал», открытый неким Куртенером.
Слово это, «воксал», требует некоторых пояснений. В середине XVIII века в местечке Vauxhall под Лондоном был устроен публичный сад. Кроме аллей для прогулок и прочих парковых принадлежностей здесь имелся просторный концертный павильон, в котором выступали музыканты и давались театральные представления. Новинка имела успех и быстро вошла в такую моду, что свои «Воксхоллы» стали открывать во многих городах Европы. Не стала исключением и Россия. У нас такое заведение стало называться «воксал» или «вокзал», и скоро само это слово стало нарицательным для летнего увеселительного здания, а со временем было перенесено и на соответствующие железнодорожные постройки, поскольку один из первых в России железнодорожных вокзалов в Павловске был одновременно и пользовавшимся огромной популярностью концертным залом (точнее, в вокзальной постройке были размещены и железнодорожные службы).
Первый московский «Воксал» был открыт антрепренером М. Г. Медоксом в 1790-х годах на Таганке в районе церкви Мартина Исповедника. Там были «всякого рода увеселения, — вспоминала Е. П. Янькова, — … гулянье, театр на открытом амфитеатре в саду, фейерверки и т. п. Многие туда езжали в известные дни, конечно, не люди значительные, а из общества средней руки, в особенности молодежь и всякие Гулякины и Транжирины»[408]. В Воксале Медокса давали оперы и комедии, а после представлений устраивались балы и ужины. Среди прочих приманок, используемых Медоксом, были даже полеты на воздушном шаре, которые демонстрировали в 1804 году в Москве известный французский воздухоплаватель А. Ж. Гарнерен и его супруга.
Гарнерены приглашали всех желающих испытать вместе с ними ощущение полета по воздуху, и желающие нашлись. В их числе была даже одна дама хорошего общества — Александра Степановна Турчанинова, которая хоть и осталась очень довольна полетом (говорила, что так «весело было лететь, что и сказать невозможно»), но гораздо больше была обеспокоена тем, чтобы ее никто не узнал из знакомых, ибо эксцентричность такого рода в светской даме вовсе не приветствовалась[409].
Несмотря на такие ударные аттракционы, сад Медокса прогорел и закрылся еще до Отечественной войны 1812 года, но вызвал в Москве многочисленные подражания. Одним из них и был «воксал» Куртенера в Сокольниках. Рядом с самим, довольно неказистой постройки, павильоном была посыпанная песком ровная площадка для танцев, а вокруг полукругом стояли деревянные скамейки для зрителей. Со временем, когда в районе Сокольников стало увеличиваться число дач, дачники и постоянные посетители «воксала» часто заводили персональную скамью, а чтобы на нее не покушались другие, выжигали на сиденье свое имя: «А. Я. Булгаков», «В. А Лукьянов», «С. А. Протопопов» и т. д. Эти именные скамейки почему-то особенно часто становились добычей воров, которые утаскивали их на дрова, и в конце концов владельцы скамеек решили сообща нанять охрану.
Основная обязанность стража сводилась к тому, чтобы в урочный час приходить к «воксалу» и укладываться на одну из скамеек, на которой он потом благополучно и храпел всю ночь. Это зрелище, видимо, служило дополнительным соблазном для воров, потому что скамьи стали красть еще чаще, а напоследок учинилась и такая история. Караульщик, как обычно, спал, когда незаметно подкрались несколько злоумышленников, подняли его вместе со скамейкой и потащили к Сокольнической заставе. Здесь стояла полицейская будка, в которой обретались аж три будочника. Они тоже сладко спали. Злодеи крепко привязали храпящего сторожа к лавке и поставили ее прямо у входа в будку, заблокировав, таким образом, дверь.
Уже утром это безобразие заметил проезжавший мимо казачий пикет, но казакам пришлось потратить еще немало времени, прежде чем они смогли разбудить и всех трех будочников, и привязанного к скамье кверху брюхом незадачливого сторожа.
Постепенно сокольническое гулянье приобретало все более простонародный характер, особенно с 1860-х годов, когда распоряжением городских властей в Сокольники были перенесены гулянья из Марьиной рощи. Это совсем не нравилось «чистой» публике. Тогда уездное лесничество, заведовавшее рощей, принялось благоустраивать другую ее часть, в которой из единого центра расходились во все стороны дорожки-просеки. В самом месте их пересечения была устроена кольцевая аллея — «Круг», а в центре «Круга» поставили массивную беседку для оркестра. С этого времени стали говорить «Крут» и «Старое гулянье». Вся образованная публика, еще продолжавшая к тому времени посещать на протяжении лета Сокольники (с 1830-х годов все более престижным стало ездить в другое место — в Петровский парк), перебралась на новую территорию, а район Ширяева поля какое-то время оставался за разночинцами, средними и мелкими купцами, мещанами и мастеровыми, а потом и они перебрались на новое место — в район Первого, Второго и Третьего просеков.
Теперь катания в Сокольниках происходили по маршруту: застава, круг, Майский просек, и полиция следила, чтобы в это кольцо не вторгались извозчики (кроме парных колясок) и чтобы запряжки друг друга не обгоняли. При большом количестве катающихся кольцо удлиняли, захватывая и другие просеки.
Прасковья Сергеевна Уварова, урожденная княжна Щербатова, вспоминала, как в детстве их обязательно вывозили на первомайское сокольническое гулянье. В Антипиевском переулке близ Волхонки, рассказывала она, «находился огромный квадрат, занятый постройками, обнесенный высокой оградой и называемый „Колымажным двором“, которым распоряжался дед наш, князь Борис Антонович Святополк-Четвертинский. Там хранились золоченые кареты (колымаги), употребляемые при парадных царских выездах, и экипажи, в которых выезжала царская семья во время посещений Москвы, и необходимые для того лошади каретные и верховые с целым штатом служителей, необходимым для ухода как за лошадьми, так и за всем инвентарем Двора. При конюшне существовал и манеж для выезда лошадей… Первого мая устраивался дедушкой целый праздник для нас: подавалась четырехместная огромная коляска на высоких круглых рессорах, заложенная великолепной царской четверней, с царским кучером и придворным лакеем на козлах. Дедушка забирал детей, усаживал меня, как старшую внучку, на почетное место, и мы отправлялись на гулянье в Сокольники… По шоссе тянулись в два ряда экипажи; мы же со своей четверней, которую все признавали за придворную, получали право на середину шоссе, обращая на себя внимание и зависть всех»[410].
В 1879 году Сокольники перестали быть государевой заповедной рощей и перешли в собственность города. Городские власти окончательно превратили рощу в парк. Болота сделали прудами, устроили горки, мостики, беседки и т. д. Расставили керосиновые фонари, проложили шоссейные дороги, подвели конку, построили новый вокзал, в котором давали концерты многие известные музыканты. Реорганизация совпала с дачным бумом, и Сокольники, а также соседнее с ними село Богородское оказались густо застроены всевозможными дачами, из которых наиболее богатые находились в районе престижного Шестого просека. Тогда же на Майском просеке была построена, специально для дачников, деревянная церковь Святого Тихона Задонского.
Следующее по времени общегородское гулянье устраивалось в Семик на территории Марьиной рощи. Называлось оно в Москве — «на Тюльпе» (что, собственно, и означало: гулянье на Семик) и начиналось в XVII веке как одно из московских кладбищенских гуляний.
Явление это — праздничные гулянья на кладбищах — в старину было в России весьма распространенным и сочетало в себе проявление набожности и уважения к умершим — с прогулкой и обоими значениями слова «гулянье» — и как массового развлечения, и как застолья («пей-гуляй»), соединяя таким образом приятное с душеполезным.
Происходили такие гулянья и на протяжении XIX века в поминальные, так называемые «родительские» дни, а также по воскресеньям на всех городских кладбищах. «От самой заставы и вплоть до кладбищенских ворот вы встречали толпы людей, обремененных саквояжами, узелками и стремящихся не на веселье, а из потребности хоть на мгновение пожить счастливым прошлым, поскорбеть и посетовать о „суете мира сего“… До вашего слуха то и дело долетали трогательные напевы „Гостьи погоста певуньи залетной“, прерываемые то сдержанным плачем, то дающими себе полную волю рыданиями. Между рядами могил, как привидения, непрерывно мелькали служители алтаря в черных ризах, оставляя за собой клубы кадильного дыма, и в воздухе на далекое пространство несся запах ладана». Отдав долг покойнику, благочестивые москвичи рассаживались на травке рядом с могилкой и справляли тризну. Сперва поминали покойника и вели «беседы в минорном тоне на тему о добродетелях усопшего и скорбной, сиротливой жизни оставшихся в живых»[411]:
