Мария, безусловно, волновалась. Ее мать была на шесть лет старше отца, и эта разница в возрасте вкупе с неудачными попытками Екатерины выносить сына, по-видимому, и привела этот брак к трагическому концу. Мария же была старше Филиппа на одиннадцать лет (то есть являлась дамой среднего возраста) и когда обдумывала перспективы замужества за столь молодым человеком, несомненно, ей приходила на ум судьба несчастной матери.
Мария вспоминала также, что мать терпеливо наказывала ей быть покорной и целомудренной и предупреждала об опасностях, которые подстерегают девушек, предающихся чувственным удовольствиям. Она вспоминала предостережения Вивеса, что единственная защита женщины — это беречься от стрел дьявола и каждое мгновение помнить о Христе. Да, Священное писание брак одобряет, но интимные отношения — это, по-видимому, нечто другое, похожее на то, чем занимался ее отец. Умом Мария понимала — брак и интимная связь неразделимы, но ее с детства учили, что это две совершенно разные вещи, и с этим представлением она прожила всю свою жизнь.
Среди ее воспоминаний было одно, достаточно отвратительное. Однажды на маскараде во дворце отец и его приближенный, Франсис Брайан, решили проверить ее невинность. Генриху сказали, что его дочь «не знает никаких грязных слов и выражений». Он просто не мог в это поверить, потому что придворные были изрядными сквернословами, и велел Франсису проверить, правда или нет, что Мария настолько целомудренна. Наверное, придворный должен был сказать ей какой-нибудь вульгарный комплимент или предпринять шуточную попытку соблазнения. Очень скоро Брайану удалось убедиться в ее глубочайшей скромности, но масленый взгляд известного придворного развратника и вид забавляющегося отца Мария запомнила навсегда. Спустя много лет она рассказала об этом эпизоде Джейн Дормер, чей биограф сохранил это для потомков в надежде создания у них представления о святости Марии.
Но не меньше, чем вопросы интимной близости, Марию тревожили сомнения по поводу того, что послушание супругу может войти в противоречие с ее ответственностью как королевы.
«Выйдя замуж, — сказала она Ренару, — я должна буду, следуя Божественной заповеди, любить мужа и безгранично ему подчиняться. Значит, с одной стороны, мне нельзя препятствовать исполнению его воли, а с другой, напротив, мне следует ему всячески препятствовать, если он попытается вмешиваться в дела управления королевством. Например, если ему вдруг вздумается раздавать чужестранцам титулы и чины».
По этому деликатному и весьма важному вопросу Ренар не мог дать Марии никаких заверений, хотя ясно представлял себе причину ее сомнений. Она практически ничего не знала о характере Филиппа и о его личных качествах. Комплименты, расточаемые посланниками императора, разумеется, были не в счет, так же как и злословие многочисленных хулителей. Как только стало известно о приближающейся помолвке Марии с Филиппом, немедленно начали говорить о том, какой он властный, порочный и отталкивающий. Он и Фландрию потерял по причине «дурного и замкнутого нрава» (попробовал там править — не получилось), а его кузена-эрцгерцога больше любят, чем принца, не только в Нидерландах, но и в родной Испании.
Как мы помним, в одном из первых разговоров с Ренаром о будущем браке Мария упомянула о склонности Филиппа к амурничанью. Так вот это наверняка было результатом слухов о любовных похождениях испанского принца, которые вовсю распространялись при английском дворе. Пэджет, ставший после неудачного сватовства Эммануэля Филибера твердым сторонником брака с испанцем, был обеспокоен тем, что «с целью повлиять на королеву люди говорят ей, что Его Высочество большой распутник и имеет много внебрачных детей». Эти огорчительные домыслы пытался дезавуировать император, правда, не очень убедительно. «Мы признаем, — писал он, — что наш сын несколько подвержен грехам молодости. Хотя это далеко не так мрачно, как… некоторые люди пытаются представить». Для того чтобы рассеять все сомнения, Марии необходимо было встретиться с Филиппом, поэтому вскоре после того, как Ренар вручил официальное предложение, она попросила его выяснить, существует ли какая-либо возможность для принца приехать в Англию, прежде чем она свяжет себя обязательством стать его женой. Она слышала, что в ближайшее время принц собирается посетить Фландрию, так не сможет ли он сделать остановку в Англии? Ренар затруднился с ответом. Он действительно не знал, захочет ли принц ради знакомства с Марией делать такой крюк, и поэтому придумал утешительную ложь: Филипп не стал ждать, пока император договорится о его браке, а, будучи наслышан о «великих добродетелях» Марии, решил добиваться ее руки сам. Мария была польщена, но не удовлетворена. Взяв Ренара за руку, она стала настаивать, чтобы он откровенно ответил, действительно ли все рассказанное им о Филиппе правда, «действительно ли у принца такой кроткий нрав»? Ренар, не сводя с нее чистых, ясных глаз праведника, сказал, что готов поклясться на Священном писании: Филипп «добродетелен не меньше любого другого принца». Мария не успокоилась. Она снова принялась умолять его не лгать, не говорить с ней как слуга или подданный, а сказать чистую правду. В свою очередь, Ренар взмолился, чтобы она взяла в залог «его честь и жизнь». По-видимому, он был достаточно убедителен, потому что позднее написал императору, что Мария после этого «сжала его руку и произнесла: „Это хорошо“, а затем стала обсуждать другие вопросы».
Убеждая (вернее, разубеждая) Марию, Ренар должен был одновременно убедить и Совет. Вместе со своим союзником Пэджетом он посетил вначале тех членов Совета, которых, по его мнению, можно было легко уговорить, и каждому вручил личное письмо от Карла V. (В этих письмах, которыми его в изобилии снабдили в имперской канцелярии в Брюсселе, на месте обращения были оставлены пустые места, которые впоследствии заполнил секретарь Ренара.) Арундел и Питри с предложением императора согласились довольно быстро, а на Рочестера письмо императора с личным к нему обращением произвело такое большое впечатление, что он тоже отказался поддерживать Кортни и перешел на сторону Филиппа. Всем ведущим советникам были подарены золотые цепи и другие ценные подарки. Ренар раздал также несколько тысяч испанских эскудо, обнаружив, что в Англии эти монеты даже больше ценятся, чем украшения или какие-то другие дары. В своем стремлении как можно успешнее завершить переговоры о помолвке Филиппа и Марии Ренар не скупился на политические обещания, давать которые у него не было никаких полномочий. Он подкупал лордов — кого обещанием власти, кого деньгами. Например, говорил, что, если Мария выйдет за Филиппа, все четверо главных советников при отъезде королевы из страны будут безраздельными правителями. Этот ход оказался весьма эффективным. «Англичане такие жадные, — писал он императору, — что их очень легко склонить подарками или соблазнительными общениями, причем не прикладывая особых усилий».
Это оказалось не совсем так. И впоследствии Ренар убедился, что получить согласие Совета гораздо труднее, чем он предполагал. Однако в конце октября Мария приняла окончательное решение, и укрепиться в этом решении ей помогли фрейлины, Джейн Рассел и мистрис Ширли, а также Сюзанна Кларенсье, которая всегда присутствовала при разговорах Ренара с королевой и чьей помощью он очень дорожил. В пользу брака Филиппа с Марией действовали также жены по крайней мере троих советников: герцогиня Норфолк, графиня Арундел и леди Рочестер, для которых испанский жених королевы был предпочтительнее любого другого и которые, по мнению Ноайля, «имели основания стараться при данных обстоятельствах больше своих мужей». И все равно Марии это решение далось нелегко. Долгие часы она проводила в глубоких раздумьях, а иногда в слезах, засиживалась до полуночи за письмами Ренару, Пэджету и другим (по поводу переговоров с советниками) и, конечно, молилась.
27 и 28 октября Мария нигде не появлялась. При дворе было объявлено, что королева больна. В эти дни она виделась только со своими близкими фрейлинами, а вечером в воскресенье 29-го призвала к себе Ренара. Он ожидал, что она примет его, лежа в постели, но его провели в комнату, большую часть которой занимал алтарь. Мария выглядела усталой, но приветствовала его ласково. Он посмотрел на сияющее лицо Сюзанны Кларенсье и понял, что его пригласили по торжественному случаю.
