Позднее – с началом войны с Турцией – начались «разборы» церковнослужителей и их родственников: Синоду было указано «архиерейских дворян и монастырских слуг и детей боярских и их детей, также протопопских, поповских, диаконских и прочего церковного причта детей и церковников, не положенных в подушный оклад, есть число не малое; того ради взять в службу годных 7 000 человек, а сколько оных ныне где на лицо есть, переписать вновь, и за тем взятием, что где остается годных в службу ж и где им всем впредь быть, о том определение учинить, дабы они с прочими в поборах были на ряду. Вышеописанных же чинов некоторых губерний у присяги не было более 5 000 человек, из которых взять в службу годных всех, сколько по разбору явится». Затем последовало распоряжение выявлять незаконно постригшихся: «Прилежно везде испытать, кроме тех чинов людей, каковых указами блаженныя памяти их императорских величеств велено, не постригали ли где в монахи и в монахини без указу». До того государыня, «кроме вдовых священников и диаконов и отставных солдат, которых указами постригать в монашество повелено, в мужеских в монахи, а в девичьих в монахини, отнюдь никого ни из каких чинов людей постригать не повелела». В итоге некоторые храмы и монастыри остались без богослужения; даже безропотные губернские власти доносили, что если взять действительных дьячков и пономарей, то «в службе церковной учинится остановка».[660]
Такие гонения на духовенство вполне могли расцениваться как происки враждебных православию «немцев». Однако здесь больше всего старались сами православные, по «злобе» или из усердия доносившие на не присягнувших по разным причинам попов. Особенно отличился новгородский архиепископ Феофан Прокопович, систематически отсылавший в Тайную канцелярию проштрафившихся духовных – только в 1733 году их явилось больше 100 человек. Но в 1732 году его «карательная» деятельность только начиналась – Прокопович прислал всего лишь четверых подозреваемых, трое из которых были греками и показались ему «подозрительными к шпионству».
Доставляли подследственных либо местные власти за свой счет, либо специально откомандированные с этой целью армейские солдаты или гвардейцы, которые иногда на месте сами начинали следствие. Так, отличившийся в день восстановления «самодержавства» Анны Иоанновны (25 февраля 1730 года) капитан-поручик Преображенского полка Алексей Замыцкий был командирован в 1731 году в Полтаву, откуда весной следующего года докладывал, что по доносу некоего Кондрата Телилевского арестовал уже 41 человека. Не успел офицер вернуться с Украины, как в августе 1732 года был вновь отправлен в командировку.[661] Другие посылались только за колодниками, которых начальство Тайной канцелярии желало «следовать» в Петербурге; для их доставки преображенский капрал Иван Чемесов и его семеновский коллега Семен Шишкин совершили вояж в Москву с восемью солдатами на пяти подводах.
Их товарищи попеременно несли службу и в самой Тайной канцелярии: стояли на часах в крепости, охраняли заключенных, водили их на допросы и «экзекуции»; составляли рапорты о происшествиях (или о их отсутствии) за время своего дежурства; при смене караула сдавали подопечных «в добром здравии» или – что нередко случалось – в «болезни» от перенесенных пыток или истощении от голода.
Преображенцы, семеновцы и измайловцы, в том числе представители лучших дворянских фамилий, держали узников «в крепком смотрении»: следили, «дабы испражнялись в ушаты»; допускали на свидания родственников (с тем, чтобы жены «более двух часов не были, а говорить вслух»). В их обязанности входило выдавать узникам «молитвенные книжки» и надзирать, «чтоб не выдрали белого листа и чего не написали». Они же раздавали подследственным «кормовые деньги» или наблюдали за «допущением к колоднику пищи» (если тот мог заплатить за еду не из тюремного рациона).
Командовал ими все тот же начальник Тайной канцелярии Ушаков – только уже в ипостаси подполковника гвардии или армейского генерал-аншефа, официально числившийся на военной службе в Петербурге «при здешней команде». При этом гвардейцы в штате Тайной канцелярии не состояли и жалованье получали из отпущенных на полки́ сумм. Однако за их командировки и содержание заключенных платила уже сама канцелярия. Эти траты на «корм», «прогоны» и канцелярские нужды в 1732 году составили 1 050 рублей 26 копеек – при общей сумме бюджета в 3 360 рублей.[662] Остальные средства Тайной канцелярии шли на жалованье ее служащим, выплачиваемое, как уже говорилось, по третям года, но, в отличие от петровского царствования, своевременно. Эти деньги обеспечивали их трудовые усилия на ниве расследования политических преступлений, среди которых в 1732 году были дела серьезные и малозначительные.
В комплексе документов Тайной канцелярии за 1732 год сохранились не только следственные дела, но и протоколы – записи решений, принятых ее руководством в процессе расследования, по итогам конкретного дела или в связи с обращением Московской конторы либо другого учреждения. Ныне эти беловые экземпляры протоколов, представляющие собой три небольших переплетенных в кожу тома (соответственно по январской, майской и сентябрьской «третям» года), позволяют нам проследить работу сыскной службы день за днем.[663] Отдельный том составляют вынесенные императрицей после заслушивания докладов Ушакова высочайшие указы, легшие в основу распоряжений по Тайной канцелярии.[664]
Среди массы рутинных дел Тайной канцелярии 1732 года, рассматривавших ложные объявления «слова и дела» либо сказанные в запальчивости или в пьяном виде слова, задевавшие честь монарха, находим казусы, привлекавшие повышенное внимание чиновников и даже самой государыни.
Два государственных переворота 1730 года не нашли прямых отражений в народных «толках и слухах» – они были, согласно известной формуле, «страшно далеки от народа». Однако уже первое начавшееся в интересующем нас году дело (то, что «слушалось» в процессе переезда канцелярии 13 января в Новгороде) привлекло внимание самого Ушакова. Воевода Псковской провинции Плещеев сообщил о доносе Бориса Торицына, служившего управителем вотчины самого генерал-прокурора П. И. Ягужинского: мол, дьякон Воздвиженской церкви из городка Велье Осип Феофилатьев, ссылаясь на развозившего указы о новой присяге «мужика», объявлял, «будто выбирают де нового государя».
Такая присяга Анне Иоанновне действительно имела место в декабре 1731 года, в результате чего возникло, среди прочих, «дело» генерал-фельдмаршала Василия Владимировича Долгорукова. После смерти М. М. Голицына в сентябре 1730 года он, несмотря на опалу своего клана, возглавил Военную коллегию. Но по случаю пресловутой присяги фельдмаршал, по словам высочайшего указа, «дерзнул не токмо наши государству полезные учреждения непристойным образом толковать, но и собственную нашу императорскую персону поносительными словами оскорблять». За неназванные «жестокие государственные преступления» князь был приговорен к смертной казни, замененной заключением в Шлиссельбургской крепости, а затем в Иван-городе, и вышел из заточения только после смерти Анны Иоанновны. Опала фельдмаршала повлекла за собой ссылку его брата М. В. Долгорукова, незадолго до того назначенного губернатором Казани, и стала звеном в цепи репрессий, как будто утихших после разгрома семейства Долгоруковых, а теперь возобновившихся. Вместе с фельдмаршалом пострадали гвардейские офицеры: капитан Ю. Долгоруков, адъютант Н. Чемодуров и генерал-аудитор-лейтенант Эмме; в Сибирь отправился полковник Нарвского полка Ф. Вейдинг.[665] В следующем году командиры Ингерманландского полка полковник Мартин Пейч и майор Каркетель были обвинены в финансовых злоупотреблениях, а капитаны Ламздорф, Дрентельн и другие офицеры приговорены к шестикратному прогону через строй солдат и ссылке в Сибирь за то, что называли русских людей «подложными слугами».[666] Возможно, это дело было связано с оценкой виновными событий 1730 года; так или иначе, очевидно, что новая власть не жаловала любую оппозицию, в том числе и со стороны «немцев».
Неудивительно поэтому, что в поле зрения Тайной канцелярии попадали любые инциденты, связанные с присягой; Ушаков приказал брать всех, «по оному делу приличных». Дьякон Феофилатьев был немедленно арестован; нетрудно было найти и развозившего указы мужика Ивана Евлампиева, который сразу угодил на пытку (26 ударов в присутствии самого Ушакова) и с испугу стал все валить на какого-то попа.
За всеми «приличными» по столь важному делу были посланы солдаты-семеновцы, которым было приказано доставить их почему-то в Москву. Инструкция капралу Федору Дувязову требовала везти их «с великим бережением, дабы оные колодники в пути утечки себе не учинили; так же и ножа б и протчего, чем себя может умертвить, отнюдь бы при них не было» (случалось, что арестанты пытались свести счеты с жизнью до прибытия в ведомство Ушакова). Следствие выяснило, что и дьякон, и мужик, да и сам доносчик ни о какой оппозиции не помышляли, однако в разговорах о присяге со многими людьми допускали от собеседников непозволительные толкования – вместо того чтобы «одерживать» их или «донесть о том, где по указам надлежит». В итоге пострадали все фигуранты: Торицын был сослан в Сибирь «в тамошнее купечество», остальных болтунов ждали порка кнутом и ссылка в Охотск.
