— Друг мой, Саша! Ты не любишь фрунта, а хочешь быть полезным военной службе по ученой части — прекрасно! Но для этого одного желания мало, надо иметь возможность, — то есть на первый раз хоть добиться обер-офицерских эполет, а их тебе не дадут без знания фрунтовой службы, хоть бы ты с неба звезды хватал. Итак, если уже тебе не миновать горькой участи, мы постараемся ее облегчить, сколько возможно. Вот мой совет: я беру тебя в свой полк юнкером; месяцев пять-шесть ты потрешь солдатскую лямку, и потом ты офицер — ты свободен, и я благословляю тебя на все четыре стороны, — держи экзамен хоть прямо в начальники штаба".
Конечно, Михаил Бестужев восстановил этот монолог через несколько десятилетий весьма приблизительно — по памяти. Но по сути он вряд ли ошибался. Вся ситуация решительно говорит в пользу генерала. А тот факт, что он был близок к бестужевскому дому, свидетельствует о его несомненной порядочности — человеческой и политической. Аракчеевец в этой роли непредставим.
Таким образом, обратиться к Чичерину любому из старших Бестужевых было нетрудно. Но раз его имя было названо при данных обстоятельствах, стало быть, Александр Бестужев не сомневался в приверженности генерала Константину.
Имя другого лица в генеральском чине настойчиво присутствует в делах молодых кавалергардов Горожанского, Александра Муравьева, Свистунова.
Александр Муравьев дает сведения принципиально значимые: "Было мне поручено от князя Оболенского выведать о существовании тайного общества между важными особами; как я, по моим сношениям с господином поручиком Горожанским, знал, что он вхож в дом к господину генерал-провиантмейстеру Абакумову, то и просил его, чтоб он от него узнал. Но он по долгим с ним сношениям и как ни старался выведать, но ничего ясного сказать не мог, а только полагал по свойству его разговоров, что должно быть также общество".
Свистунов говорил более определенно: "Я полагаю за долг упомянуть о статском чиновнике генеральского чина г. Абакумове, к которому ездил Горожанский и у которого в разговорах осуждали правление; он мне говорил о нем и не знал, точно ли он таких мнений или старался только узнать мнения Горожанского и не принадлежит ли он к тайному обществу".
Сам Горожанский убеждал следователей, что он обманул товарищей и Абакумов вполне законопослушен, но скорее он пытался обмануть именно следствие и ослабить впечатление от серьезности своих действий. Многие молодые декабристы старались представить себя Следственной комиссии легкомысленными болтунами и хвастунами…
Абакумов был близок с Батеньковым. У Абакумова провел Батеньков, по его собственному свидетельству, вечер 27 ноября, после совещания на квартире Рылеева. Вряд ли он поехал к Абакумову именно в такой момент — случайно.
Горожанский не раз видел Батенькова у Абакумова в дни междуцарствия.
Кроме тех генералов, которые непосредственно отстранили Николая 25–27 ноября и боролись против него в высших кругах, был еще средний слой высокопоставленных особ, не желавших его воцарения.
Утром 14 декабря наличие этого слоя проявилось в возбуждающих солдат и офицеров слухах и эпизодах.
Полковник Тулубьев, объясняя своя действия Следственной комиссии, сообщил, в частности, что, по его сведениям, "какой-то штаб-офицер, проезжая мимо караулов, занимаемых ротой его высочества, на Васильевском острову, приглашал людей не присягать…"[77] Тут существенно и то, что штаб-офицер обращался именно к "роте его высочества", то есть к тем, чьим шефом был Константин.
Казармы Гвардейского экипажа расположены были далеко от Васильевского острова. Между тем в показаниях офицеров-моряков постоянно встречаются утверждения такого характера: "Поутру 14 декабря слышал, что к часовому подъезжал военный генерал, который, подозвав часового, велел ему сказать в баталионе, чтоб люди не верили отречению великого князя Константина Павловича, и дал часовому денег". Это показание лейтенанта Вишневского.
Мичман Бодиско 2-й показал: "При мне людей никто не поощрял к неприятию присяги, но полагаю, что сие произошло от проезжающих мимо казарм, которые говорили часовым, что весь Гвардейский корпус не присягает и что их обманывают и тому подобные слова; некоторые из них, по словам часовых, были одеты в генеральские мундиры и имели ордена…"
Тут уже ясно просматривается рождение легенды — из одного генерала стало несколько.
Мичман Беляев 2-й показал: "Рано утром 14 числа проезжали беспрестанно мимо ворот в генеральских эполетах, которые говорили часовым, чтобы они сказали всем ротам, чтоб они не присягали…"
Легенда развивается — "проезжали беспрестанно"!
Изначально сведения о генералах восходят к лейтенанту Акулову, человеку трезвому и скептическому.
В своде показаний на него сказано: "Лейтенант Акулов сказывал мичману Дивову, что часовые видели подъезжавших к ним людей, из коих один был в генеральском мундире, и увещевали их не принимать присяги".
В сведениях, собранных предварительным следствием о поведении лейтенанта Михаила Кюхельбекера, сказано: "14 числа около 9 часов утра явился лейтенант Кюхельбекер в 3-ю роту, где… фельдфебель Мартюшев и сообщил ему о разнесшейся в это утро молве от часового, стоявшего под воротами, что в ночь сию приезжали два кавалерийских офицера, дали часовому 25 рублей и убеждали, чтобы не присягать…"
Это, разумеется, были Якубович и Александр Бестужев — два драгуна.
Маловероятно, чтобы часовой — гвардеец — принял штабс-капитанский и капитанский мундиры за генеральские. Однако на пустом месте "генеральская легенда" родиться не могла. Что послужило ее основанием, мы, очевидно, никогда не узнаем, но само ее появление чрезвычайно симптоматично. Важно то, с какой жадностью и матросы, и младшие офицеры воспринимали, передавали и трансформировали эти слухи в желательную для них сторону.
Это было бы нереально вне той сложной, запутанной расстановки сил, которая существовала в эти дни в Петербурге, и особой психологической атмосферы, порожденной как самим междуцарствием, так и вековым политическим опытом гвардии.
ПАРЛАМЕНТЕРЫ
Николай прекрасно понимал шаткость и неопределенность ситуации и тогда, когда площадь была окружена. Именно тогда он приказал приготовить экипажи для бегства императорского семейства из Петербурга. Он понимал, что в любой момент полки могут начать переходить на сторону мятежников. Он понимал, что отнюдь не все генералы прилагают максимум усилий для ликвидации мятежа. Он понимал, что в любой момент он может получить, как Милорадович, ружейную или пистолетную пулю. Когда все кончилось, он сказал принцу Евгению: "Самое странное во всем этом, Евгений, так это то, что нас обоих тут же не пристрелили".
Принц Евгений, человек несомненно умный, писал в мемуарах: "И все-таки мы должны сознаться, что возможность полного ниспровержения существующего порядка, при данных исключительных обстоятельствах, зависела от счастливой случайности".
Николай понимал, что время может сработать на мятежников. Что само наличие в центре столицы негаснущего очага возмущения должно порождать сомнения в войсках. Он потому и начал с кавалерийских атак, плохо задуманных, неподготовленных и вяло выполненных, что хотел ликвидировать, снять эту ситуацию до прихода других полков. Вернее, начал он с бессмысленного стояния против мятежного каре — в слабой надежде, что этот кошмар развеется, пройдет как во сне. Но ни это ожидание, ни кавалерийские атаки не решили проблемы.
Николаю смертельно не хотелось вступать с мятежниками в переговоры, после того как они взяли верх в вооруженных столкновениях. Но другого пути он в тот момент не видел.
Очевидно, первым парламентером, посланным к мятежникам, был генерал Воинов. По своему положению командующего Гвардейским корпусом он и должен был первым попытаться привести мятежников к повиновению. Но он, вместе с Бистромом, безуспешно уговаривал присягнуть оставшихся в казармах московцев, а затем, на площади, вел переговоры с восставшими — по имеющимся свидетельствам — до смешного вяло и неохотно. Генерал Воинов, храбрый и решительный кавалерийский генерал, будучи, как и Милорадович и Бистром, одним из виновников междуцарствия, не нашел в себе, в отличие от Милорадовича, сил для отчаянной попытки исправить свое положение. Не хватило ему, в отличие от Бистрома, воли для спокойного выжидания. Генерал Воинов в этот день играл жалкую роль. Он несколько раз пешим и конным приближался к каре и колонне моряков. По одним сведениям, в него стреляли, по другим — народ забросал его камнями… В 1826 году он был смещен с поста командующего гвардией.
Главные переговоры начались после неудач кавалерийских атак и по возвращении Николая с Дворцовой площади, где он столкнулся с колонной Панова.
