Французы были «зациклены» на германской проблеме. Они первыми приняли германский удар, война все четыре с половиной года велась на их территории, они пропорционально потеряли больше других населения, их история не давала им оснований смотреть на Германию отвлеченно. Разумеется, никаких подобных ощущений американцы не испытывали. И две стороны неизбежно «схлестнулись» друг с другом по германскому вопросу.
Единомышленники — Вильсон и Хауз — очертили четыре пункта предлагаемого ими решения германской проблемы: 1) сокращение наземных и морских сил Германии; 2) изменение германских границ и лишение Германии колоний; 3) определение суммы выплачиваемых Германией репараций и срока их выплаты; 4) соглашение об экономическом положении Германии.
Французы потребовали введения ограничений на работу германской промышленности, запрета выпуска главных видов продукции. И нет сомнения, что вначале они искренне рассчитывали на благожелательность американцев. Но для Вильсона и его окружения этот вопрос был мелким в сравнении с грандиозной схемой мирового переустройства, с созданием мировой организации, которая будет корректировать действия своих членов и сделает процесс предотвращения военных конфликтов упорядоченным. Более того, стремясь в конечном счете подключить Германию к этой организации, Вильсон не желал «преждевременных» репрессий, способных лишь вызвать отчуждение крупнейшей европейской страны. Поэтому «крик сердца» Клемансо не произвел на американскую делегацию никакого впечатления. Напротив, в нем виделась лишь шовинистическая узость мышления. Президент Вильсон, смертельно раздражая самолюбие Клемансо, назвал предлагаемое «панической программой». Напротив, американская сторона стала говорить о необходимости снятия продовольственной блокады Германии. На фоне страданий французского населения это казалось Клемансо и его коллегам высшей степенью лицемерия и черствости.
Европейцы стали напоминать, что Соединенные Штаты на протяжении своей короткой, но изобилующей захватами истории постоянно ратовали за самую высокую добродетель и в то же время постоянно нарушали свой символ веры. Принцип равенства между людьми не был применен ни к желтым, ни к неграм. Доктрина самоопределения не распространялась ни на индейцев, ни даже на южные штаты, а такие события в истории США, как война с Мексикой, освоение Луизианы, война с Испанией и бесчисленные нарушения договоров с индейцами, свидетельствовали о том, что великая американская империя всегда опиралась на грубую силу.
И, по существу, Вильсон противопоставил себя всем, когда обрисовал свое видение решения вопроса будущего Германии. Он сказал, что, «если не будет восстановлена германская промышленность, Германия, совершенно ясно, не сможет платить». Могли ли, скажем, французы с симпатией слушать пожелание американцев восстановить индустриальную мощь Германии, которая по меньшей мере компенсировала бы военную мощь Франции на Европейском континенте, а экономически ее значительно превзошла бы?
ОЖЕСТОЧЕНИЕЕще одним разочарованием для американской дипломатии было поведение малых держав, еще недавно вовсю пользовавшихся поддержкой США в реализации своих прав на самоопределение. Самоопределение — хороший и действенный лозунг, но, когда вставал вопрос о формировании новых государств, неизбежно возникал критический вопрос об их границах. И здесь Вильсон с его антипатией к территориальному дележу (он-то надеялся все эти страны сделать своими клиентами через посредство Лиги Наций) быстро превращался для малых стран из ангела в дьявола. Эти новые государства, с его точки зрения, еще имели наглость обращаться к США за помощью войсками, за подтверждением их часто спорных границ, за кредитами и оружием.
Делегаты конференции еще раз пошли на поводу у американцев: они осудили установление границ посредством силовых действий и указали, что насильственное самоутверждение ослабит, а не усилит позиции этих стран на мирной конференции.
Итак, три силы обозначились как препятствия для дипломатии Вильсона: Англия и доминионы спешили поделить германское и турецкое наследство; Франция — демобилизовать Германию, нейтрализовать ее военную промышленность и осуществлять над ней контроль; малые страны стремились определить себя в максимальном территориальном объеме. Пока союзники еще не создали антиамериканского фронта на самой конференции — это было чревато взрывом, опасностью раскола с непредсказуемыми последствиями. Но пресса европейских стран не была столь же сдержанна, а президент Вильсон всегда был чувствителен к общественному мнению.
Тон, вполне понятно, задали французские газеты, за годы войны попавшие под контроль правительства. Пресса стала открыто преподносить столкновение мнений на конференции как разброд. Каждый инцидент использовался французской прессой для осмеяния президента. Для верующего пресвитерианина подвергаться преследованиям значит быть увенчанным славой. Всякая оппозиция рассматривается им как возможность борьбы за право, ниспосланное богом. Но спокойные насмешки доводят пресвитериан до бешенства. Газеты утверждали, что Вильсон не симпатизирует Франции, что он пренебрегает нуждами малых стран. Это по существу. А по стилю его стали изображать лунатиком, несколько комической и донкихотской фигурой. Наиболее серьезные обвинения журналистов сводились к тому, что лидер страны, последней вступившей в мировую схватку, пытается лишить такие страны, как Франция, плодов их победы.
Смирение никогда не было отличительным качеством Вильсона. Профессору Раппарду он прямо сказал, что французская пресса не свободна и что французское правительство столь же бюрократично, как и прусское. Один из французских издателей передал Вильсону тайные инструкции правительства Франции прессе: 1) подчеркивать факты республиканской оппозиции Вильсону в Америке; 2) подчеркивать состояние хаоса в России и необходимость союзной интервенции; 3) убеждать читателя в способности Германии платить большие репарации.
10 февраля Вильсон поручил своему врачу Грейсону намекнуть знакомым американским журналистам, что продолжение антиамериканской кампании во французской прессе может заставить американское руководство потребовать переноса работы конференции в одну из нейтральных стран. Такая реакция была симптомом, Вильсон начал перенапрягать свои физические возможности. Он работал иногда по восемнадцать часов в сутки. Напряжение стало сказываться в еще большей подозрительности. В письме симпатичному ему Н. Бейкеру Вильсон пишет, что «трудности нахождения из многообразных подходов единой модели» приводят его в отчаяние. Никакие уговоры взять день отдыха не имели успеха. Президент утверждал, что конференция и без того движется слишком медленно.
Мобилизовав всю свою гибкость, Вильсон постарался улучшить свои отношения с французской прессой. Когда Ллойд Джордж в очередной раз упомянул, что лично он видел свидетельства страданий Франции, президент Вильсон вместе с супругой отправился в Северную Францию. Поездка не послужила делу американо-французского сближения. Подача этого визита в печати расходится: одну историю рассказывают французы, другую — американцы. Ценность визита Вильсона в разоренные области остается спорной. Президент жаловался, что был отрезан от контактов с людьми. Французов же шокировало его холодное безразличие.
Недалек от оценок, даваемых французской прессой, был и Лансинг. Он в целом иначе смотрел на стоящие перед американцами проблемы. На очередном заседании американской делегации Лансинг предложил быстро заключить мир и оставить экспертов вырабатывать детали соглашения о международной организации. Получив весьма нелюбезный отказ, Лансинг ответил тем, что повторил свое предложение на заседании «Совета десяти», где Вильсон не мог обращаться с ним с лаконичной простотой на виду у своих партнеров по переговорам. Неожиданное предложение Лансинга снимало страх европейцев перед американским опекунством, оно поворачивало их в сторону традиционного дележа добычи, поэтому предложение было принято сочувственно. Вильсон поступил в этой неожиданной ситуации максимально дипломатично. Он попросил Лансинга изложить свои идеи в виде проекта резолюции и, разумеется, не принял этого проекта, молча загубив всю затею.
В эти тяжелые для Вильсона дни ему явно не хватало Хауза, который был долгое время болен и только позднее смог подключить свой изощренный ум к затянувшейся дипломатической игре. План Хауза был таков: воспользоваться поддержкой идеи создания Лиги Наций английскими сторонниками во главе с лордом Сесилем, склонить на свою сторону Ллойд Джорджа, через него вовлечь итальянского премьера Орландо — и оставшимся французам ничего не оставалось бы, как примкнуть. Надо ли говорить, что жизнь, как обычно, оказалась богаче, чем эта схема. Да и, собственно, не в схеме уже было дело. Идея Лиги Наций, вернее, ее смысла, роли и функций постепенно под давлением обстоятельств (и союзников) теряла первоначальный характер американского варианта для Европы.
