Ричард Львиное Сердце. Король-рыцарь - Жан Флори

Это явление становится особенно заметным со второй половины XI века до середины XIII века, когда экономический и демографический рост Западной Европе приводит одновременно к увеличению богатств и росту числа людей, способных уйти от примитивного поиска средств к существованию, чтобы задуматься о дальнейшей судьбе человечества. Стремление к бедности понемногу охватывает различные слои населения, даже те, которые в мирской жизни прежде не задумывались об этом, — ремесленников, торговцев, буржуа и рыцарей. Святой Франциск и «еретики» вальденские и катарские, по меньшей мере, частью своего успеха обязаны этому новому течению^{6 [902]}.

До сих пор миряне были, даже в силу своей профессии или статуса, запятнаны грехом. Светские сеньоры скорее становились грешниками. Грехи нужно было искупать. Подаяние полностью выполняло функцию искупления — иногда прямо, через дары нищим, просящим, стоящим на паперти церкви или замков; но чаще всего косвенным образом, посредством милосердных дарений, пожертвований Богу и его беднякам, а следовательно, Церкви, обязанной эти подношения распределять. Своим постоянным осуждением безумия, состоящего в привязанности к богатству, духовенство в проповедях отсылало в преисподнюю богатых мирских накопителей, алчных до благ земных, и прославляло великодушие сильных мира сего по отношению к Церкви, хотя сама была богатой и могущественной накопительницей. Милостыня искупала многие грехи. А дарение — еще больше, как свидетельствуют все хартии, акцентирующие на этом внимание.

Но щедрость — это не милостыня. Ее мотивации, ее получатели, ее форма совершенно иные. Здесь речь не идет о том, чтобы обеспечить себе благополучие в загробном мире, униженно подавая милостыню нищим, чтобы заставить забыть о своем богатстве. Цель щедрости — наоборот, сделать дарителя известным, славным своей расточительностью, которая должна расположить К нему людей на этом свете, даже если это вызовет неодобрение Церкви. Церковь же не без причины часто приравнивает эти большие траты к проявлениям превосходства, гордыни. Заметим, что в это время в церковной классификации пороков гордыня впервые стояла перед алчностью^{7 [903]}. Аристократию это не волнует, и она практикует щедрость подчеркнуто. В эпопее монахи ее критикуют, но она «является естественной для высоких людей», восхваляемая жонглерами и рыцарями, так как она радует нищих и привязывает их к великим^{8 [904]}.

Щедрость на самом деле выполняет множество функций: экономическую, политическую, религиозную, социальную и идеологическую. Нас интересует только последняя. В обществе, где отныне валюта в полном обиходе и становится как никогда необходимой, она позволяет некоторым группам рыцарей осознать свою взаимосвязанность, не классовую (так как рыцарство, как мы видели, не является социальным классом), а как ордена, или, точнее, профессионального сообщества^{9 [905]}. Короли и принцы нуждаются в рыцарях, чтобы установить, подтвердить и укрепить свою власть; рыцари нуждаются в королях и принцах, чтобы зарабатывать на жизнь своей профессией, ведь они не воспитывают, не торгуют, не производят богатства, а только потребляют. В действительности, и те и другие, каждый в своем статусе, живут как хищники, с добычи, отобранной у врагов в случае победы в военное время, с плодов труда земледельцев в мирное время, обходя окольными путями налоги, установленные государством, или незаконным взиманием денег, осуществляемым власть имущими, в частности королями и принцами, так как в ХИ веке начинает образовываться административный государственный уклад. Хвала идеала щедрости, порицание накопительства и высокомерное презрение к деньгам могут быть также выражением отчаяния наиболее уязвимой части воинов феодального общества, но что более вероятно, отражением формирующейся аристократической и знатной идеологии, собирающей вокруг правителей и королей тех, кто живет своим военным ремеслом^{10 [906]}. Во многих литературных произведениях второй половины ХИ века, в романах Кретьена де Труа «Айоль» или «Партонопё из Блуа», можно найти возрастающее открытое проявление этой рыцарской идеологии, противостоящей интересам простого народа^{11 [907]}.

Эта идеология выражена еще ярче, чем ранее у поэтов и романистов королевства Франции, и тем самым она противопоставлена растущей политической и экономической роли, которую играют буржуазия и буржуа подле Людовика VII и Филиппа Августа. Можно подумать, что произведения, которые выражают эту аристократическую идеологию и связывают с двором короля Артура совершенное воплощение этого идеала, могли также пытаться повлиять в этом смысле на двор Плантагенетов. Принятие этого идеала двором служило его политическим интересам, вовлекающим в свое дело аристократию и рыцарство против Филиппа Августа, считавшегося королем бюргеров, предающим интересы и идеалы рыцарства. Этот тезис был выдвинут Эриком Кехлером и Жоржем Дюби, под которой я тоже частично подписываюсь, с многочисленными нюансами, так как не все произведения могут подойти под эту схему, однако многие из них это подтверждают, особенно многотомные произведения.

Повлияли ли эти произведения на поведение Ричарда Львиное Сердце? Учитывая отношения, существующие между домом Плантагенетов и авторами этих многотомных произведений, не приходится сомневаться. Вас, например, или Бенедикт де Сант-Мор открыто прославляют щедрость, достойную подражания, предков Ричарда, герцогов Нормандии, в частности герцога Ричарда, который был великодушным по отношению к своим баронам, кормя (то есть воспитывая и растя при своем дворе) их сыновей и часто посвящая их в рыцари, хорошо вознаграждая и преподнося им щедрые дары. Этот хвалебный портрет усилен еще портретом, абсолютно отрицательным, Рауля Торта, его противника, который взимал деньги со всех и со всего, платя мало домашней прислуге, плохо вознаграждая своих рыцарей, и никогда не давал им ни на денье больше, чем было их жалованье^{12 [908]}. Согласно Васу, Ричард II мудро берег свои щедроты только для «благородных рыцарей», которые каждый день получали дары и сукно^{13 [909]}. Бертран де Борн, поэт и рыцарь, через несколько лет толкает сеньоров своего времени на военные действия, так как они заставят даже самых алчных раскошелиться для рыцарей^{14 [910]}. Можно считать, что эта идеология нашла свое выражение одновременно в литературе и в реальности, одна и другая принадлежали к одному мировоззрению, служили взаимной моделью, усиливаясь и поддерживая друг друга на этом пути.