«Тысячи кафе и ресторанов. Каждый, даже снаружи, уставлен омарами, увешан бананами. Бесчисленные парфюмерии ежедневно разбираются блистательными покупщицами духов. Вокруг фонтанов площади Согласия вальсируют бесчисленные автомобили… Ламп одних кабаков Монмартра хватило бы на все российские школы».
Точно спохватившись, он тут же принялся уточнять, что это роскошество — результат немецких репараций и, в сущности, оно доступно одним лишь «доллароносным американцам». Но картинка получилась слишком выразительной; даже странно, что в «Известиях» ее не подправили. И дальше в очерках, появившихся вслед поездке, высокомерие посланца лучшей в мире советской республики корректируется симпатией, которую у Маяковского вызывают и дух, и вкус, и стиль жизни, принятой на берегах Сены. Он пишет о деятельно сохраняемой «патриархальности парижского быта», иронизирует по этому поводу, а получается, скорее, что-то родственное идиллии: куда лучше повсюду — «в метро, в ресторане, на рынке, в квартире» — видеть «те же фигуры, давным-давно знакомые по рисуночкам к рассказикам Мопассана», чем сталкиваться с вывертами вроде «шумовой музыки», придуманной «для огорошения москвича». Говорит о «духовной опустошенности» и «остановке роста», обвиняет художников с большим именем в готовности угождать запросам буржуазии, но отчет о прогулке по выставкам и салонам кончается признанием, что парижская живопись все равно самое значительное явление в искусстве современности. Просит знакомых «указать какую-нибудь стройку», которую «можно было бы поставить в плюс французам», и торжествующее перо выводит: «Нет!» — но тут вспоминается поездка в Бурже, где большой аэродром и стальные ангары. Это вам не ликованья по поводу первой электрической лампочки в деревне Лукьяновка, хоть для России такая лампочка, вероятно, поважнее эллингов и многоместных аэропланов.
Эллинги показывал служащий или, может быть, летчик, очень любезный человек. Оказалось — русский, ушел с врангелевцами. Маяковскому до того понравилось, что он даже позабыл об открыто им возвещенном презрении к эмиграции. О своей ненависти к ней, особенно к «злостной», «идейной»: к Мережковскому, Гиппиус «и др.».
Впрочем, бывший врангелевский солдат вряд ли с ними и соприкасался, с этими «др.». Таких солдат были тогда в Париже многие тысячи, они составляли один из главных потоков русской эмиграции. Несложно представить себе маршрут, проделанный обаятельным гидом Маяковского. Наверное, юнкерское училище и год-полтора на германской. Революция. Другая война, эвакуация из Севастополя осенью 1920-го — последние транспорты покинули бухту 14 ноября. Потом Константинополь, а верней, Галлиполи, где был устроен лагерь для разбитых врангелевских частей. На конец 1921 года там все еще находилось почти тридцать тысяч человек, включая ушедших за армией жен и детей.
Условия были ужасные, но несравненно страшнее оказалось творившееся в Крыму первые месяцы после разгрома белых. Там чрезвычайки работали сутками напролет. Расстреливали тысячами, сбрасывая трупы в общие ямы или прямо в море. Треск пулеметов слышался до рассвета. Гражданскому населению — запуганному, измученному голодом и репрессиями — оставалось лишь тайно молиться, что чумное время когда-нибудь закончится.
Эту пору описал в повести «Солнце мертвых», задуманной как реквием и как притча, Иван Шмелев. Той зимою погиб в застенках единственный его сын Сергей, офицер-артиллерист, по болезни находившийся не на фронте, а при управлении коменданта в Алуште. Не участвуя в боях, он решил остаться при отступлении Добровольческой армии и был увезен чекистами в Феодосию, где пропал бесследно. Отказываясь поверить очевидности, Шмелев обращался по инстанциям, писал Калинину, просил хлопотать драматурга Тренева и Вересаева — все напрасно. И приходил к выводу: «Винить можно разве только себя. Слишком был уверен в правде людской, в помощи людской, в любви людской. А их нет — ни любви, ни правды, ни самих людей».
Ничего не добившись после хождений по московским приемным, Шмелев решился оставить Россию, без которой себя не мыслил. Транзитом через Берлин он очутился в январе 1923-го в Париже. А там сразу подступила тоска и стали неотвязными мысли о возвращении. Треневу он писал через два месяца по приезде: «Если на берегу жить можно, поеду в Алушту… Париж потряс меня… Но чуждо мне многое здесь и Россия для меня — хлеб насущный, духовный. Я как во сне, вне жизни. Не принимает больная душа наша европейского пира… С Россией порывать не хочу, люблю ее больную и несуразную и несчастную душу».
Он с нею и не порвал — до самой смерти двадцать семь лет спустя. Но все эти двадцать семь лет Шмелев прожил в Париже. Шанса что-то переменить жизнь ему не дала.
Не подарила она этого шанса и бывшим галлиполийцам, почти никому, исключая тех, кто впоследствии примкнул к разным просоветским организациям и вернулся на родину, чтобы (почти без исключений) вскоре проследовать в колымские и северные лагеря, если обошлось без высшей меры. Возвращенцев оказалось сравнительно немного, основная масса так и осела в Европе. Больше всего в Париже и его пригородах.
Бежавших из России на Запад все прибывало по мере того, как шла к завершению Гражданская война. Точное их число никогда не поддавалось надежным подсчетам, но в любом случае цифры были не менее как семизначными. Полярный исследователь норвежец Фритьоф Нансен, который возглавил созданный Лигой Наций комитет по делам русских беженцев, в своем отчете 1924 года привел данные без сведений по некоторым странам с большой русской диаспорой, но все равно получилось, что за рубежами России находилось до миллиона ее бывших подданных. Скорее всего их было от полутора до двух миллионов. И каждый десятый, может быть, каждый восьмой из них — во Франции. А в ее столице и парижских предместьях проживало от двадцати пяти до сорока тысяч россиян, покинувших отечество.
У большинства были нансеновские паспорта. Они обычно содержали отметки, которыми ограничивались возможности владельцев получить работу. Въезд в страну и выезд требовали специального разрешения. Кое-кто умудрялся годами жить вовсе без документов. Такие — кем бы они ни были в своей прежней русской жизни — становились парижскими клошарами, то есть бродягами: ночевали где-нибудь под мостом Александра III или на скамейке в Булонском лесу, с утра шли на рынок, известный под названием «Чрево Парижа» (многие, должно быть, в юности читали одноименный роман популярного в начале века Эмиля Золя), — за отбросами, оставшимися при разгрузке машин с овощами и сыром.
Бывало, кому-то фортуна посылала нежданную улыбку. Об одном таком случае рассказывает в своих мемуарах хронист русской эмиграции Роман Гуль. У него был знакомый художник по имени Лазарь Меерсон, человек богемы, безалаберный и непутевый. Слишком ясные предвестия скорого будущего дали ему почувствовать, что Берлин не лучшее место для людей с такой фамилией, и Меерсон перебрался в Париж, где бедствовал, пока на его пути не встретился кинорежиссер Рене Клер. Эскизы декораций, которые Меерсон писал для какой-то русской студии, понравились ему, и последовало приглашение работать в картине, которую Клер тогда готовился снимать. Картина, законченная в 1930-м, называлась «Под крышами Парижа», она вошла в историю кино. Бездомный Меерсон с тех пор занимал студию, выходившую окнами на парк Монсури, и завтракал в фешенебельном кафе «Рон пуан» на Елисейских Полях.
Но такое происходило только в исключительных случаях. И Меерсон, и булгаковский Корзухин из «Бега» нетипичны для беженской среды. Она почти целиком состояла из тех, кого жизнь вынудила, забыв о прежнем положении в обществе, освоить непрестижное ремесло и быть благодарным, если оно кормило. Кто-то не выдерживал такого резкого перепада. Бывший морской офицер Борис Панфилов, которому пришлось пойти лакеем в богатую семью, застрелился, сняв на ночь номер в клошарной гостинице. Эта история не была чем-то из ряда вон выходящим. Не всем оказалось под силу переносить социальное унижение, каждый день напоминающее о себе.
Хотя самообладания этим людям было не занимать: иначе они бы просто не выжили на переполненных транспортах в зимнем ненастном море, на голых пустырях Галлиполи, где ютились и голодали в полуразрушенных, продуваемых всеми ветрами бараках. Добравшиеся до Франции, которую в сердцах иной раз называли растреклятой, они все-таки испытывали чувство, что большая, страшная полоса жизни закончилась, ничего из прежнего не вернется, и надо обустраиваться заново, заглушая и обиду на историю, жестоко с ними обошедшуюся, и периодически накатывающую острую ностальгию.
В прошлом они были преимущественно или военными, или людьми умственного труда. Но на такие профессии не находилось спроса, если не считать Иностранного легиона, который всегда нуждался в пополнении. Самые отчаявшиеся и опустившиеся записывались в него и ехали усмирять мятежных туземцев куда-нибудь в тропики, многие — на верную смерть. Русских, однако, в легионе было немного. Изгнанники старались подыскать себе другое, не такое опасное и презираемое ремесло.
