Костаки и старик Ласкарь натянули на него сирийскую кольчугу, подарок Андроника, завязали ремешки нагрудника, застегнули шлем. Лица у всех были затаенно ликующие, как во время религиозной церемонии, будто готовились не к лотерее смерти, а на карнавал мечей. Подвели (причем двое ординарцев) боевого Колумбуса, который тоже был выскребен, вымыт, обихожен, будто готовился к выходу в Большой цирк. Конь чувствовал наступление необычного, пофыркивал, постукивал копытом. Денис в последние месяцы непрерывно тренировался с ним в фехтовании, скачке с препятствиями, вольтижировке, как у нас бы сказали — джигитовке. Колумбус очень любил эти уроки и сейчас, наверное, был уверен, что приближается какой-то новый урок.
А Денис размышлял о том, какова все-таки психология у этих средневековых людей. Накануне битвы, кровопролития, о возможной смерти не думает никто — а может быть, просто не хотят этого показать? Готовятся рьяно, как готовились бы их далекие потомки в двадцатом веке на футбол или в кино. И все с надеждой смотрят на царского претора.
Эмир Кучафслан понял, что от неизбежной схватки он на этот раз не уйдет. А он обременен добычей, от которой тоже нельзя отказываться, потому что иначе в другой раз в набег с ним никто уж не пойдет. Тоже приказал готовиться, выстроил свое басурманское воинство вдоль подошвы Хоминой горы, прикрывая обоз и конвой с пленными, которые быстро под покровом редеющей ночи стали уходить на восток.
Видя, что византийцы раньше него приняли боевой порядок, сообразил, что нужен отвлекающий маневр.
— Эй, греки! — закричал он, гарцуя на своем тонконогом скакуне. Агаряне никогда не называли византийцев римлянами. Римляне, на их языке «рум», «румели», были, в представлении агарян, они сами, захватившие половину бывшей Римской империи Востока.
— Эй, трусливые греки, малопочтенные герои бегов и скачек! — дразнил гарцующий эмир. — Кто хочет сойтись в поединке со мной?
Строй византийцев стоял молча, опустив копья и натянув поводья наготове. Не находилось богатырей, которые сочли бы себя готовыми на единоборство с таким молодчиком, как этот эмир. И тот, весь золотой и серебряный, на горячем коне, с лицом горбоносым и смуглым, как из сказок «Тысячи и одной ночи», катался себе перед носом византийского воинства, чуть ли не смеялся над ним.
Денис сначала принял решение не вступать с противником ни в какие игрища, не поддаваться на провокации, враг хитер! Он обратил внимание дуки Цурула, что обоз и конвой с Хоминой горы под шумок быстро уходят. Велел взять бывших дезертиров и вместе с ними преградить путь уходящим агарянам.
А горделивый Кучафслан все изгалялся: «Греки! Где ваши герои?»
Тогда откуда-то сзади откликнулся Костаки, закричал, весь вне себя:
— Убийца! Освободи наших женщин и детей!
Из-за спины эмира поднялся натянутый лук, стрела прошелестела и снайперски попала в грудь Костаки, на котором даже не было кольчуги. А эмир хохотал:
— С вашими женщинами сегодня будут спать румелийские богатыри!
И Денис понял, что теперь иного пути нет. Он пришпорил своего генуэзца, чего не делал никогда, и конь тоже понял, что нет иного пути. Увидев выехавшего навстречу римлянина, эмир нахмурил красивые брови, определяя, достойный ли для него явился противник.
Все римское войско разом воскликнуло — гей! — стало горячить коней и отстегивать копья. Но сначала должен был свершиться поединок.
Эмир пренебрежительно прогарцевал перед намордником Колумбуса, затем внезапно повернул скакуна и, наклонив копье, понесся на Дениса сбоку. Денис еле увернулся, хотя ожидал, что неверный будет хитрить. Он, однако, помнил все уроки, полученные когда-то во дворце, и сейчас находился в лучшей форме — собран и готов ко всему. Надо быть активным, активным, активнее врага!
Блеснула у него идея, и, когда в следующий раз эмир исподтишка опять навалился сбоку, Денис не стал уворачиваться. Он рискнул повторить урок, полученный им когда-то от циркового наездника. Он упал из седла прямо наземь, больно расшиб локоть, но главное — не выпустил оружия. Вышколенный Колумбус не умчался, остановился как вкопанный над упавшим хозяином.
И торжествующий эмир обратился к своему ликующему войску, указывая на поверженного врага.
Этого было достаточно Денису. Во мгновение ока он влетел в свое седло, нашарил стремена и, наклонив копье, пришпорил генуэзца. Не хотел нападать со спины, поэтому крикнул, сам не узнавая своего кошмарного голоса. Кучафслан обернулся и успел только увидеть мчащегося противника. Копье Дениса воткнулось ему под левый локоть в бок, Денис почувствовал, как острие туго входит, будто в мерзлое мясо. И, хрипя, ловя ртом воздух, исказив красивое лицо, эмир, в свою очередь, брякнулся наземь, но уже не встал.
Зная, что такого противника и в плен брать опасно, Денис стегнул его скакуна и конь умчался с трагическим ржаньем. Наш же домашний мальчик, бывший примерный комсомолец и кумир благовоспитанных археологинь, спрыгнул. И без всякой жалости вонзил свой меч ему между кольчугой и подшлемником. Зарезал словно мясник, без каких-либо эмоций, наблюдая, как алым фонтанчиком булькает его кровь.
Римское войско ликовало, как оно, вероятно, не ликовало со времен Болгаробойцы или Никифора Фоки. Словно шквал морской, оно поднялось и, грохоча копытами, ударило на замешкавшихся кочевников. Ржали кони, визжали в обозе агарянки, предчувствуя, что еще до рассвета они станут усладой победителей. Скачущие римляне опрокидывали их телеги, разбивали возы с поклажей, разгоняли конвой. Вот освобожденные из плена бегут с радостным плачем, среди них ковыляет матушка София, ведет маленьких дочерей.
Они все собрались на отвоеванной Хоминой горе, перевязывали раненых, поили коней. Денис ехал шагом и чувствовал на себе тысячи глаз.
Подъехал к лежащему на траве Костаки, опустился на колени, заплакал, взял посиневшую руку юноши. С бедным Костаки Ивановичем было все кончено, в остановившемся его взгляде равнодушно отражалось осеннее небо.
Сколько же смертей, сколько потерь и доколе теперь все это будет продолжаться?
Пришел кир Апокавк со святыми дарами. Присутствующие стали отстегивать ремешки шлемов. И Денис поднялся с колен, дука Цурул и Ласкарь почтительно подсадили его в седло. Никита Акоминат подал копье, которое обычно держал Костаки. Денис обернулся — кругом стояли дружинники. Русины, все пафлагонцы, верные в борьбе люди. Тут и мальчишки, которые подбирали в бою стрелы, вручали их стрелкам, тут и девушки, которые подавали бойцам пить, тут и попы, которые спешили соборовать смертельно раненных… Тут и Фома Русин, упрямец, которого уводили на перевязку, а он все показывал своему оппоненту Стративулу два пальца — не веруют, мол, бесы, если же они веруют, они уже не бесы…
И стоят кругом люди — старые и молодые, блондины и брюнеты, толстые и худые, высокие и низенькие, смуглые и бледные, лысые и волосатые, бородатые и бритые, красивые и безобразные — тьма народа! — и все ждут от него чего-то…
И он выезжает на вершину холма, восторг неземной, судорога всего пережитого его объемлет, он приподнимается в седле и потрясает боевым копьем, которое принесло сегодня победу, и хриплый голос его сам как буря:
— Слава Христу!
Теперь он должен идти к старому Русину, который ждет его на баштане, зачем идти он сам не понимает, но тот ждет его и ему сто лет, значит, надо идти.
Денис не велел себя сопровождать, велел остаться даже Сергею Русину, которого он избрал оруженосцем на место бедного Костаки, даже остроусому Ласкарю, который с гордостью носил звание личного советника претора.
Денис ехал на баштан сквозь заросли высокой конопли и размышлял, что все вокруг разорено, все надо восстанавливать вновь… Еще хорошо хоть, что людей спасли, уберегли от рабства, но и здесь им жизнь предстоит не слаще неволи!
Ночью, когда он покоился на своем любимом месте, то есть на бывшем курятнике, где теперь все было безмолвно — кур и василевса петуха поели захватчики и освободители, он услышал шорох. Матушка София обновляла лампады и светильники у всех икон, которых у нее, как в каждом византийском доме, было множество. Она обновляла возле них свет, а сама, согбенная и перевязанная бинтами, все молилась о детях своих и сродниках. Денис, накануне переживший весь ужас сражения, драки кровавой, подумал, что она, как и вся тьма византийских матерей, молится, по существу, об одном — чтобы детям их и сродникам не превратиться в зверя.
Вот она зашаркала возле самого его соломенного ложа, думая, что он спит, дунула, плюнула над его головой, отгоняя муринов запечных. Затем помолилась кратко и перекрестила его. И душа Дениса омылась слезою, потому что он понял — он обрел себе новую мать.
— Эй, това-рышш! — вдруг услышал он, как от баштана кто-то его окликал. — Сюды, сюды, проедеш-ш мимо!
