— А что, дядя Матвей, Анютка-то Маремьянина опять вопит?
— Вопит, слышь, — отвечал дядя Матвей.
— А что, как-у них дело-то?
— Да ничего...
— Чего она-то?
— Видел, все по-старому, все по-стародавнему — вопит.
— А он-то?
— Да ничуть ничем ничего.
— В солдаты, слышь, отдавать хотели.
— Не чуть ничего. Увезли, слышь, на город, а что сталось? не ведомо.
— Станового, сказывают, мирить просили. Чего становой-от?
— Просить-то просили, да ничего и он не сделал. Призывал, слышь, уговаривал, батюшку попа вывозили и тот пытал — ничем ничего не вышло. При них, слышь, в комнате-то завопила, ругательски ругалась. Только-то и было!
— Ну, а Борька-то?
— А Борька-то, что собака, все при ней, что вар пристал — не отстает.
— Без него-то, почитай, сказывают, ей хуже бы было.
— Дурну бы беспременно какую ни на есть сделала над собой, — вступилась хозяйка. — Уж ножа бы не минуло дело.
— Ну, ножа не ножа, тетушка: взяла-то уж ты больно круто. До ножа-то, толкуют, не доходило же николи.
— Доходило, родимый, доходило, и не еднова.
— Да отчего же это у ней, хозяева, что причиной-то послужило?
— Да порчена, почтенный, порчена.
— Давно ли?
— С год уж, ваше благородье, будет.
— Кем же?
— А Христос ведает: надо быть, какой такой злой человек портил.
— Когда же она больше выкрикает?
— Да вот, когда в церкве со святыми дарами выходят — тогда кричит, шибко тогда кричит, и хоть не видит она этого, не слышит, а уж взопит, начнет ее ломать да мутить. Молитву-то, слышь, когда читают над ней, она, слышь, и не ругается, не корит никого. А без того ину пору так расходится, что из избы вон беги: прибирает такие слова, что и в кабаках не услышишь и другой хмельной да блажной человек с одури-то с пьяной не вывалит. На ту пору ломает ее и коробит — трем мужикам удержать впору.
— А часто ли случается с ней этак-то?
— Да вот по воскресеньям за обедней навсегда. Опять же и в будни, когда завопит, так и знай: где- нибудь в селах по соседству обедни поют, али бо какую требу правят. Духу она табашного не любит. Ходят вон наши ребята на город (в Архангельск) берут эту проклятую повадку в трубки-то курить. Дымят тоже окаянные, что трубы паши непрочищенные. Ревет она тут шибко, да недолго...
— А еще когда?
— Да вот не сказывай при ней горя-то — тогда по целым суткам ревет без уйму.
— Какого же горя?
— А спрашивай об этом большака самого, Матвея-то: он у нас лютой на разговор-от. Молчалив — дока, а распояшется — наслушаешься...
Дядя Матвей при последних словах самодовольно рассмеялся: явный признак, что он в духе и рассказать не прочь.
Вот что он мне поведал:
— В наших местах икота эта не в диво: у нас, почитай, чуть ли не каждая баба — икотница; всем это известно. Анюткино дело особо. Это дело не спуста. Тут я, как своим разумом ни раскладывал, ничего не вышло, ничем ничего не придумал...
— Надо тебе рассказывать наперед вот что: как в нашем крестьянстве нет этого, чтобы женихи невест выкрадывали, а сходятся и живут по родительскому указанию, то ты и не волен брать того, чего тебе брать не указано и нельзя.
— Да ты что-то не то начал, не так сказываешь, — перебил я его. — Не служил ли ты в выборных?
— Было это дело, было: шесть лет головой сидел, а сказываю я тебе все это к тому, что и Петрушка, и Анютка, и Борька — враги себе были и супостаты, а мира не слушались. Стариковым указам тоже не повиновались, а сказывали наказ свой — вот это отчего. Дело шло вот так: Петрунька с Анной-то сошлись, приглянулись друг дружке на святках там, что ли, слюбились. Петрунька ей гостинцы стал носить; она без него и в хоровод не выступает. Так у них шло все хорошохонько, и не один день, не неделю. На беду было тут Борька в ихнее дело ввязался: к Анютке же любовь свою возымел. Это опять-таки ничего: девке же лучше, коли два парня ллюбят; один другому не мешают: я, говорит, беру свое, — ты твое, и коли-де не в прибыли, так и не в убыли. Идет у них дело так миром: не бьются, драк больших не бывает, друг на друга с жалобой не ходят, хоть и крепко поругаются когда промеж себя. Да уж знать это дело такое: коли два одну тягу тянут — без ссоры, без брани нельзя тут. Девка клонит к одному, клонит и к другому — как и быть надо по-бабьему. Известно, в бабьем деле первое — слабость, и опять-таки мнение такое, что вы-де там как хотите, так промеж себя и ведайтесь, а мое-де дело девье, за кем-нибудь за однимг замужем быть: на двух-де мужьях и поп-батько не повенчает. А коли-де замужем не быть мне, так и на свет, мол, Божий незачем было нарождаться. Так это! Берет Анютка подарок от одного, да и от другого рыла не воротит. Мил-де мил и ты моя пташечка, пригож-де, мол, и ты, моя душечка. Вот-де одному мой поцелуй, а вот-де и другому. Плут же была девка — что говорить! Любились они так-то долго, любились, да и спохватились, что-де на народ идет все дело это: не больно же красиво выходит. Послушать толков соседских — хорошего мало сказывают; в лица посмотрят — смеются все. Стало все это им в примету, стали они и об венцах подумывать.
— Родители, известно, на все на это дело сквозь ладонь смотрели, стало, ничего не видали, потому как нынче не тем уж свет живет. В старину, слышь, бери ты ту девку, которую родитель укажет, сам выбирать и думать не смей. Родители на тот случай и обычай такой имели, что коли много детей, так по мере силы-возможности с каждым во всей деревне породниться. Оттого-то вот у нас везде поди плохой тот сосед, коли свояком, либо сватом не доводится. Так в старину. А ноне: бери ты ту девку, которая по скусу придется, полюбится, была бы только работная да здоровая. А которая наша оржануха неработная, которая нездоровая, когда в воле родительской все вырастают? Потому-то вот у нас теперь и свадьбы глаже и дела все идут эти инако: поженятся — меньше печалуются, меньше промеж себя досады держат. Право так! Слушай же теперь, какое у них дело потом вышло, самое такое нехорошее дело вышло, что и сказать не можно. Слушай же все про нашу про икотницу.
Перво-наперво пришел к Анютке Петруха и сказывает:
— Я, — говорит, — не какой, злой человек; честь твою и свою и Бога знаю — пойдем под родительское благословение.
— Ладно, — сказывает она ему. — Ты мне не противен, а люблю-де я тебя, как подобает невесте.
С тем и разошлись. Про все про это проведал Борька, тоже к Анютке пришел и то же ей сказывать стал. Анютка и ему сказ такой же сделала, что и Петрухе:
— Проси-де и ты благословения родительского. Борька скажи об этом ребятам, скажи и супротивнику своему. Полаялись они, посчитались на ту пору крупно, однако, до драки н дошло дело.
Петрунька опять к Антотке:
— Ты, — говорит, — что это такое надумала, неладная такая, неумытая!
— А ничего, — говорит прорва-девка, — я такого худого не надумывала. Что-де ты на меня накинулся-то, из каких корыстей?
— Да не я ли,— говорит Петруха-то, — первый твоего согласия просил; не я ли-де первый за твое-девичество заступиться хотел?
— Ты, — говорит Анютка-то, — ты, противу этого и слова сказать не смею.
— А не я любить тебя стал прежде всех? Борька-то на тебя еще и не взглядывал. На то время, что ты ему, что попова пегая кобыла — все было едино.
— И противу этого, — сказывает Акютка, — ничего супротивного такого молвить не смею.
— Да с чего же, — говорит, — ты взбеленилась, что обоим нам одно сказывала, а?
И пристал: к одному слову десяток привязывал, воспылал духом, потому обижен был.
Анютка собралась с силой, оправилась да и ответствует:
— Мне-де, Петр Иванович, что ваша любовь, что Борькина, все в один скус, потому как мы — девушки и нам не замужем жить не приводится.
— Да ведь обоих-то и поп не повенчает, да и мы не сживем: без кровавого пролития тут делу не быть — сама рассуди!
— Рассудить, — говорит она, — я этого не могу, потому как невеста должна больше плакать и потом мужа слушаться и быть ему верной до гробовой до доски. А вы, говорит, если желаете меня получить оба, так и рассудите своим советом.
— Да дура, — говорит, — не опять же ругаться!
— Отчего-де и не поругаться коли у вас, сказывают, уж было дело такое.
— Не драться же насмех всем, на свое горе.
— А уж это как, — говорит, — вы сами рассудите. Я опять-таки одно говорить навсегда должна, что как люблю тебя, так и Борьку в одну силу.
— Да черт! — говорит, — нельзя ведь этак-то. Не бывает ни с кем!
— Это, — говорит ему Анютка, — я рассуждать ке могу, потому как сердцем своим чувствую.
— Да, дьявол, — говорит, — в сердце-то у тебя жернов скипелся, квашня вскисла, лешая! Ладно-де, нишкни ужо!
Пригрозил ей, значит, да с тем и ушел, и Борька пришел.
— Помири ты нас, — сказывает.
— Да мне; — говорит Борька-то, — с Петрухой и встретиться опасно, потому, когда он об этом деле заговорит, не сумею ответ дать. Он речист, противу него нету у нас такого ни единого.
