Потери партии не ограничились людьми, погибшими безвинно после ареста, многие-многие члены ее были необоснованно скомпрометированы и отстранены от активного участия в социалистическом строительстве, часть из них, находясь под страхом ареста, не выдержав преследования, покончила жизнь самоубийством.
В результате массовых арестов в период 1937-38 годов фактически была парализована работа партийных и советских организаций, а также промышленности как в центре, так и на местах, что нанесло серьезный ущерб нашей стране в деле социалистического строительства.
Проводя массу необоснованных арестов, Ежов на совещаниях открыто заявил, что он действует по указанию сверху.
Допрошенный бывший руководящий работник ГУГБ НКВД СССР Лулов показал по этому поводу:
«… На одном из совещаний следователей, созванном Ежовым в своем кабинете…. он заявил, почти дословно: «В том разгроме контрреволюции, который мы проводим, мы считаем неизбежным, что пострадают и некоторые невинные люди»…. Сказано было «мы считаем», и присутствующим предоставлялось думать, что такого рода ответственное заявление Ежов делает не от своего имени».
(Дело Лулова, т. I, л. д. 183, 184.)
Соответственно реагировали на эти указания Ежова и начальники УНКВД.
Тот же Лулов на допросе показал:
«В 1937 году и начале 1938 года такие начальники УНКВД, как Дмитриев, буквально забросали Ежова длиннейшими телеграммами, запросами с просьбами санкционировать аресты… Телеграммы эти почти сплошь составлялись из одних фамилий: десятки секретарей комсомола, десятки секретарей райкомов партии, председатели райисполкомов и т. д.
Несмотря на то, что необходимость ареста этих лиц более чем слабо в этих телеграфах обосновывалась, Ежов сплошь и рядом механически и огульно эти аресты санкционировал…
… Будучи однажды на докладе у Ежова, — рассказывал Булах (бывш. начальник УНКВД Орджоникидзевского края), — он изложил ему свой «план» реализации его директив о нанесении «сокрушительного» удара контрреволюции. Этот план состоял из нескольких стадий разгрома… сперва подлежали репрессированию секретари райкомов партии, потом председатели райисполкомов, затем работники кооперации, далее перечислялись работники других отраслей. И Ежов этот план одобрил…»
(Дело Лулова, т. I, л. д. 184, 188, 189.)
Из имеющихся материалов видно, что волна грубых нарушений в следствии охватила и все периферийные органы НКВД.
Бывший начальник следственного отдела НКВД Татарской АССР Шелудченко, признав, что он лично бил ряд арестованных и фальсифицировал их протоколы допросов, показал:
«… Среди арестованных было почти все руководство обкома ВКП(б), СНК и ЦИК и почти все наркомы. Лепа — секретарь обкома 6 дней стоял на ногах в кабинете Зедика, ничего не давал и только 6 ноября был отправлен мною в камеру».
(Материалы проверки дела Лепа, л. д. 73.)
Бывший работник НКВД Тат[арской] АССР Гришечкин на допросе показал:
«… Шелудченко принял от бывшего начальника отдела более 500 человек арестованных, в числе которых большинство являлось участниками националистической организации, т. е. почти все партийные, советские руководящие работники. Из числа этих арестованных не было ни одного сознавшегося.
… Такое положение Шелудченко расценил на одном из оперативных совещаний так: „с арестованными миндальничают, бороться с контрреволюцией не хотят, занимаются оппортунизмом" и т. д.»
(Материалы проверки дела Лепа, л. д. 77.)
Примеров грубых массовых нарушений законности можно привести по любой республике и области*. [* Так в тексте. — Сост.]
Так, например, в начале 1938 года в Бодайбинский район [Иркутской области] для производства следственно-оперативных мероприятий выехала оперативная группа во главе с пом. нач. УНКВД Кульвецом.
Оперативная группа произвела массовые аресты рабочих и служащих Бодайбинского района без наличия каких-либо материалов и обвинила их в тягчайших государственных преступлениях.
По этому поводу сотрудник НКВД Комов показал:
«В первый же день приезда Кульвеца было арестовано до 500 человек. Аресты были произведены исключительно по национальным и социальным признакам, без наличия абсолютно каких-либо компрометирующих материалов.
Как правило, китайцы и корейцы арестовывались все без исключения, из кулацких поселков брались все, кто мог двигаться».
(Дело Кульвеца, т. I, л. д. 150–153)
В показаниях сотрудника НКВД Турлова об этом сказано:
«Весь оперативный состав по требованию Кульвеца представил свой учет. Мной передан Кульвецу список лиц иностранного происхождения, примерно, на 600 человек. Здесь были китайцы, корейцы, немцы, поляки, латыши, литовцы, финны, мадьяры, эстонцы и т. п…
Арест производился на основании этих списков…
Особенно безобразно проходили аресты китайцев и корейцев. На них по городу Бодайбо делались облавы, устанавливали их квартиры, высылали людей на арест с установкой арестовать поголовно всех китайцев и корейцев…
В марте месяце Кульвец, придя в кабинет, где сидели Бутаков и я, сказал: вы мне доложили, что арестовали всех китайцев. Вот я сегодня шел по улице и видел двух китайцев и предложил их арестовать».
(Дело Кульвеца, т. I, л. д. 156.)
Ярким свидетельством проводимой операции является рапорт самого Кульвеца на имя начальника УНКВД, в котором говорится:
«Немецкая разведка — по этой линии дела у меня плохие. Правда, вскрыта резидентура Шварц… но немцы должны вести дела посерьезнее. Постараюсь раскопать. Финская — есть. Чехословацкая — есть. Для полной коллекции не могу разыскать итальянца и француза…
Китайцев подобрал всех. Остались только старики, хотя часть из них, 7 человек, изобличаются как шпионы и контрабандисты.
Я думаю, что не стоит на них тратить время. Уж слишком они дряхлые. Наиболее бодрых забрал».
(Дело Кульвеца, т. I, л. д. 192.)
Арестованных избивали и вымогали от них показания на других лиц. На основании этих показаний, без какой-либо их проверки, производили новые массовые аресты, вновь арестованных опять-таки избивали.
О том, как велось следствие, свидетель Грицких показал:
«Кульвец ввел новый метод следствия, т. е. так называемую „выстойку". Человек 100–150 сгоняли в одну комнату, всех их ставили лицом к стене и по несколько дней не разрешали садиться и спать до тех пор, пока арестованные не давали показаний.
Там же среди арестованных находился стол и письменные принадлежности. Желающие давать показания писали сами, после чего им разрешалось спать».
(Дело Кульвеца, т. I, л. д. 142–143.)
Наряду с применением к арестованным мер физического воздействия, практиковалась грубая фальсификация следственных документов. Характерны в этом отношении следующие показания Турлова:
«Еще хуже обстояло дело с допросом китайцев, корейцев и других национальностей, массовые и поголовные аресты которых были произведены в марте 1938 года. Большинство из этих национальностей не владели русским языком. Переводчиков не было, протоколы писались также без присутствия обвиняемых, так как они ничего не понимали…»
(Дело Кульвеца, т. I, л. д. 157.)
Такая же практика работы была и в НКВД Белоруссии, где имели место многочисленные случаи создания провокационных дел, составления показаний за обвиняемых, подделки подписей и т. п. Избиение арестованных во время следствия было массовым явлением.
Об этом начальник отдела УГБ НКВД БССР Сотников писал в своем объяснении: «Примерно, с сентября месяца 1937 года всех арестованных на допросах избивали… Среди следователей шло соревнование, кто больше „расколет". Эта установка исходила от Бермана (бывший наркомвнудел Белоруссии), который на одном из совещаний следователей наркомата сказал: „Ленинград и Украина ежедневно дают на двойку по одному альбому[27a], и мы должны это делать, а для этого каждый следователь должен давать не менее одного разоблачения в день".
Избиение арестованных, пытки, доходившие до садизма, стали основными методами допроса. Считалось позорным, если у следователя нет ни одного признания в день.
В наркомате был сплошной стон и крик, который можно было слышать за квартал от наркомата. В этом особенно отличался следственный отдел».
(Архив Ежова, опись № 13.)
Избиение арестованных и пытки стали основными методами следствия.
По этому же вопросу начальник 3 отдела УГБ НКВД БССР Гепштейн заявил:
«В августе месяце в Белоруссии согласно приказу НКВД была начата широкая операция по польской агентуре…
Во второй половине октября 1937 года вернулся из Москвы… Берман и заявил мне, что мы, оказывается, очень резко отстали от всех без исключения УНКВД Союза, что в Ленинграде разоблачено 2000 человек, на Украине 4000 человек и что поэтому нам необходимо резко перестроить всю работу. Берман предложил мне созвать совещание следователей, на котором он даст указания…
