Третий, тоже роковой вопрос: не вызовет ли расстрел верных первой присяге гвардейцев на глазах у остальных полков озлобления этих остальных полков? Не сочтут ли солдаты происходящее неоправданной жестокостью, свидетельствующей об узурпации трона? Разве настоящий царь повелит стрелять из пушек в своих подданных, когда они требуют всего-навсего доказательств законности переприсяги?
Ответить на все эти вопросы Николаю было трудно.
Стрельба картечью могла принести быстрый успех, а могла и спровоцировать взрыв, нарушить шаткое равновесие на площади…
Николай ждал, хотя время работало против него.
Единственной активной группой в правительственных войсках были офицеры и нижние чины пешей артиллерии, которые старались обеспечить зарядами свои орудия. Это оказалось нелегко. Артиллерийская лаборатория располагалась на Выборгской стороне, далеко от Сената, и полковник Челяев, плохо понимавший, что делается в городе, как уже говорилось, отказался выдать заряды. Офицерам-артиллеристам пришлось пригрозить выломать двери склада…
Три тысячи солдат стояли на площади.
Двенадцать тысяч — вокруг площади.
Но восставшие вели себя логичнее. В ожидании темноты, присоединения к ним части войск они решили выбрать нового начальника взамен неявившихся. Они больше не надеялись ни на Трубецкого, ни на Булатова, ни тем более на Якубовича. Начальник был нужен для координации предстоящих активных действий.
Инициатором его назначения стал спокойный и рационально мыслящий лейтенант Михаил Кюхельбекер.
Оболенский рассказал на следствии: "Лейтенант Кюхельбекер подошел ко мне, спрашивая, кто наш начальник. Мой ответ ему был, что начальник наш есть князь Трубецкой, который по причинам мне неизвестным на площадь не прибыл. Тогда он представил нам необходимость иметь начальника, я обратился к Николаю Бестужеву, как старшему по князе Трубецком и штаб-офицеру, и просил его принять начальство. Но Бестужев представил нам, что на море он мог бы принять начальство, но здесь, на сухом пути, он в командовании войсками совершенно не имеет понятия".
Шел четвертый час. Солнце зашло в три, и было совсем сумеречно. Несколько офицеров — Кюхельбекер, Николай Бестужев, Оболенский, Арбузов (об остальных можно только гадать) — стояли в интервале между колонной Экипажа и каре. Выборы начальника не были для них актом отчаяния или паники. Наоборот, это свидетельствовало о подготовке некоей радикальной операции. Надвигалась спасительная темнота.
Командование предложили Оболенскому. "Я представлял им мою неопытность и невозможность принятия на себя какой-нибудь обязанности, но, видя, что решительный отказ мой наведет на них совершенную робость, замолчал и повиновался несчастным обстоятельствам.
Кюхельбекер взял меня за руку и подвел к нижним чинам Гвардейского экипажа, объявляя им, что я их начальник…"
В материалах полкового следствия по Экипажу сказано: "…когда явился перед баталионом князь Оболенский, то господа Кюхельбекер с Пушкиным (Мусин-Пушкин. — Я. Г.) и Арбузовым, встретив, закричали: "Ура!"; обнимали и представили баталиону как старшего начальника над оным…" Так виделась эта сцена матросам.
Очевидно, положение Оболенского было не столь страдательно, как он, по понятным причинам, изобразил на следствии.
Надвигалась темнота. Требовалось выработать план на случай перемены обстановки. Оболенский трижды, по его словам, пытался собрать офицерский совет. У декабристов был в запасе, как мы помним, вариант ретирады на военные поселения. И Оболенский думал о нем. Незадолго до картечи он предполагал послать за шинелями. Как он хотел это осуществить — неясно.
Собрать совет ему не удалось. Очевидно, сказалась деморализация младших офицеров.
Весы качались. Николай это знал. Императорские войска были окружены поредевшей, но еще многочисленной возбужденной толпой. Темнота могла способствовать нападению на полки с тыла. Принц Евгений Вюртембергский вспоминал: "Однако ж вновь собравшаяся чернь стала также принимать участие в беспорядках. Начальника Гвардейского корпуса генерала Воинова чуть было не стащили с лошади; мимо адъютантов летели камни…"
Восставшие могли только ждать. У Николая была свобода действий.
Генералы Толь, Васильчиков, Сухозанет уговаривали его пустить в ход артиллерию.
Чувство нарастающей угрозы, появившееся у многих декабристов перед сумерками, было еще сильнее у их противников. Сухозанет, склонной к глуповатой браваде, и тот встревожился: "…по моему взгляду, беда возрастала — я думал, что, ежели до ночи это не кончится, мятеж сделается опасным. Это мне дало вновь решимость искать государя". Он нашел Николая на бульваре. ""Государь, сумерки уже близко, толпы бунтовщиков растут заметно, темнота ночи опасна — она увеличит число преступных!" Государь, не останавливаясь, ехал шагом, не отвечая мне ни слова, но лицо его не изменилось, он, казалось, как бы взвешивал обстоятельства". Войска мерзли. Император молча ездил по бульвару.
Наконец Николай решился…
Но все же послал еще одного парламентера с ультиматумом. Парламентером был Сухозанет. "Почти перед сумерками я получил государево приказание — подвести орудия противу мятежников. Тогда я взял 4-е легких орудия с поручиком Бакуниным и сделал левое плечо вперед у самого угла бульвара, снял с передков, лицо в лицо противу колонн мятежников. (Одно орудие было отправлено к Конногвардейскому манежу, где распоряжался Михаил Павлович. — Я. Г.) В это время государь, стоявший тут же верхом у дощатого забора, не совсем даже им закрытый, подозвал меня и послал сказать последнее слово пощады — я поднял лошадь в галоп и въехал в колонну мятежников, которые, держа ружья у ноги, раздались передо мною. "Ребята, пушки перед вами, но государь милостив — не хочет знать имен ваших и надеется, что вы образумитесь, он жалеет вас". Все солдаты потупили лица, и впечатление было заметно, но несколько фраков и мундиров, в развратном виде ко мне сближаясь, произносили поругания:……….Сухозанет! Разве ты привез конституцию?" — "Я прислан с пощадою, не для переговоров". И с этим вместе порывисто обернул лошадь, бунтовщики отскочили, а я, дав шпоры, выскочил — с султана моего перья посыпались, но кажется, что выстрелы были из пистолетов, а не солдатские…"
На полях рукописи Сухозанета Корф пометил: "Генерал Сухозанет не помнит, но по нем пущен был беглый огонь из ружей, от которого за батареею Бакунина и на бульваре были раненые, ибо я ясно слышал крики болезненные и видел одного с оторванным ухом"[79].
Генерал Сухозанет многое "забыл". Он забыл, что не въезжал в мятежную колонну, а благоразумно остановился поодаль. Он стыдливо заменил многоточием слово "подлец".
Эпизод с Сухозанетом лучше десятков мемуарных свидетельств и показаний выявляет упорство восставших. Стоя перед орудиями, видя, как эти орудия заряжают, они оставались тверды.
В первый раз за весь день именно в эти последние минуты был ясно сформулирован лозунг восстания: "Конституция". Лозунг членов тайного общества.
Что до солдат, то они определили свою позицию беглым огнем по генералу, грозившему пушками и обещавшему пощаду…
Верили те, кто стоял в каре и в колонне к атаке — и офицеры, и солдаты, — что Николай выполнит свою угрозу? Трудно понять. Скорее всего, им в голову приходили те же два вопроса: станут ли стрелять артиллеристы и допустят ли другие полки этот хладнокровный расстрел?
Александр Беляев вспоминал: "Под вечер мы увидели, что против нас появились орудия. Корнилович сказал: "Вот теперь надо идти и взять орудия"; но как никого из вождей на площади не было, то никто не решился взять на себя двинуть батальоны на пушки и, быть может, начать смертельную борьбу…"
Дело тут не только в отсутствии вождей и не в пассивности нового диктатора Оболенского. Захват орудий был почти невозможен. Об этом мы уже говорили.
Пущин, Сутгоф, Александр Бестужев, став далеко впереди боевых порядков, рассматривали в холодном ветреном полумраке позиции правительственных войск. Они прикидывали варианты будущих действий. Недаром Александр Бестужев показал на следствии, что после приезда Михаила Павловича он "ни минуты не имел до рассеяния свободного времени". Бестужев говорил потом, что план атаки "вертелся у него в голове" и он ждал лишь присоединения измайловцев. Присоединение измайловцев означало удар по артиллерии с тылу и захват ее. Пущин сказал Бестужеву, "что надобно еще подождать темноты, что тогда, может быть, перейдут кое-какие полки на нашу сторону…". Похоже, что они не верили в стрельбу из пушек…
В этот момент, как писал Бестужев, "осыпало нас картечами"…
Николай дважды принимался командовать и дважды отменял команду. Наконец он скомандовал, повернул коня и поехал к дворцу.
