Однажды, кажется, летом 1944 г., меня навестил мой приятель Карл Ханке, гауляйтер Нижней Силезии. В свое время он мне многое рассказал о польском и французском походах, о погибающих и страдающих от ран, о лишениях и муках — одним словом, показал себя человеком, способным к состраданию. В это же посещение он, усевшись в одном из обитых зеленоватой кожей кресел моего кабинета, был в смятении, говорил, спотыкаясь. Он просил меня никогда, ни при каких обстоятельствах, не принимать приглашения посетить концлагерь в гау Верхней Силезии. Он там увидел нечто такое, чего он не должен и не в состоянии описать.
Я ни о чем его не расспрашивал, я не задавал вопросов Гиммлеру, я не задавал вопросов Гитлеру, я не затрагивал эту тему в кругу моих друзей. Я не попытался сам установить истину — я не хотел знать, что там творится. Видимо, Ханке имел в виду Аусшвитц. В те секунды, когда он разговаривал со мной, на меня навалилась тяжкой реальностью вся ответственность. Именно об этих секундах думал я, когда на Нюрнбергском международном суде я признал, что в качестве одного из руководящих деятелей Рейха должен в рамках общей ответственности за все содеянное нести свою долю вины, потому что с тех самых секунд я морально стал неразрывно связан с этими преступлениями, потому что я из страха открыть для себя нечто, что потребовало бы от меня прийти к определенным выводам, на все закрыл глаза. Эта добровольная слепота перечеркивает все то доброе, что я, может быть, на последнем этапе войны должен был бы или хотел бы сделать. В сравнении с ней какие-то мои шаги в этом направлении превращаются ни во что, в нуль. Именно потому, что тогда я оказался ни на что не способным, заставляет меня и сегодня чувствовать себя лично ответственным за Аусшвитц.
Глава 26
Операция «Валькирия»
Пролетая как-то над одним из разбомбленных заводов синтетического горючего, я обратил внимание на точность попаданий, с какой авиация противника осуществляла ковровые бомбардировки. И меня пронзила мысль, что при такой точности бомбометания западным заюзникам ничего не стоит за один день уничтожить все мосты через Рейн. Специалисты, которым я дал задание нанести в точных масштабах рейнские мосты на сделанные с воздуха фотографии местностей, подвергшихся особенно методичным бомбардировкам, подтвердили мои опасения. Я немедленно распорядился доставить к мостам соответствующие стальные конструкции на случай срочных ремонтных работ. Кроме того, я передал на заводы заказы на десять паромов и один понтонный мост (1).
29 мая 1944 г., спустя десять дней, я написал Йодлю обеспокоенное письмо: «Меня не покидает мучительная мысль, что все мосты через Рейн могут быть уничтожены в течение одного дня. По моим наблюдениям плотность сбрасывания бомб в последнее время такова, что это противнику вполне может удасться. Каким будет наше положение, если противник, сумеет разрушить транспортные пути, отрежет наши армейские соединения, находящиеся на занятых нами западных территориях и осуществит свою десантную операцию не по ту сторону Атлантического вала, а непосредственно на северо-немецком побережье? Такая высадка могла бы ему удасться, поскольку одна из ее предпосылок уже сегодня налицо — абсолютное превосходство в воздухе. Во всяком случае его потери были бы при таком варианте меньше, чем при лобовой атаке на Атлантический вал».
Собственно на немецкой земле у нас было ничтожно мало войск. Если бы в результате воздушно-десантной операции неприятелю удалось захватить аэропорты Гамбурга и Бремена, а затем сравнительно небольшими силами овладеть и портами этих городов, то, — продолжал развивать я свои тревожные мысли, — высаженные тогда уже с военных судов войска противника, не встречая серьезного сопротивления, могли бы в течение нескольких дней захватить Берлин и всю Германию, тогда как стоящие на Западе три армейские группировки были бы отрезаны Рейном, а фронтовые соединения на Востоке были бы скованы тяжелыми оборонительными боями, да и вообще оказались бы на слишком большом удалении, чтобы иметь возможность своевременно придти на помощь.
Мои опасения по своей авантюристичности были сродни иным идеям Гитлера. Если при следующей же встрече на Оберзальцберге Йодль иронически заметил, что я видимо, решил преумножить и без того безбрежную армию стратегов-любителей, то Гитлер отнесся к моей мысли со вниманием. В дневнике Йодля 5 июня 1944 г. сделана запись: "Внутри Германии предстоит создать костяк дивизионных структур, в которые при чрезвычайной ситуации можно было бы влить отпускников и выздоравливающих. Шпеер обещает ударным образом поставить вооружение. В отпусках обычно одновременно находятся 300 тысяч, т.е. 10-12 дивизий (2).
Ни Йодль, ни я не знали тогда, что подобная идея уже давно организационно подготовлена. С мая 1942 г. существовал разработанный до мельчайших деталей план под кодовым наименованием «Валькирия», предусматривающий в случае внутренних беспорядков или чрезвычайных ситуациях быструю концентрацию всех находящихся на территории Германии частей (3). Теперь интерес Гитлера к этому вопросу снова пробудился, и уже 7 июня 1944 г. на Оберзальцберге состоялось совещание, в котором наряду с Кейтелем и Фроммом принимал участие и полковник фон Штауфенберг.
Граф Штауфенберг был подобран генералом Шмундтом, шеф-адъютантом Гитлера, чтобы в качестве начальника штаба активизировать работу подуставшего Фромма. Как мне объяснил Шмундт, Штауфенберг пользовался репутацией одного из самых дельных и способных офицеров (4). Гитлер не раз советовал мне установить со Штауфенбергом тесное и доверительное сотрудничество. Штауфенберг, несмотря на свои тяжелые ранения сохранял какое-то особое обаяние юности; своеобразная поэтичность сочеталась в нем с отточенной четкостью. В этом виделось взаимодействие двух на первый взгляд взаимоисключающих начал в формировании его личности — поэтический круг вокруг Стефана Георга и Генеральный штаб. Мы бы с ним отлично сошлись и без поощрения к этому со стороны Шмундта. Уже после того события, которое неразрывно связано с его именем, я очень много и часто размышлял о нем и не находил более точных, чем у Гельдерлина, слов: «В высшей мере противоестественный, своенравный характер, если не понять тех обстоятельств, которые насильственно зачеканили его кроткий дух в столь строгую форму».
Совещание по мобилизационным в чрезвычайной ситуации вопросам были продолжены 6-го и 8-го июля. Вместе с Гитлером вокруг большого круглого стола в гостиной Бергхофа сидели Кейтель, Фромм и другие офицеры. Около меня занял мсето Штауфенберг со своим необыкновенно раздутым портфелем. Он давал пояснения по плану «Валькирия» Гитлер внимательно слушал его и в состоявшемся затем обмене мнениями согласился с ним по большинству пунктов. В конце совещания он принял решение, что в случае боевых действий на территории Рейха вся полнота исполнительной власти переходит к военачальникам, а за политическими инстанциями, т.е. прежде всего за гауляйтерами, в их функции рейхскомиссаров по обороне, сохранялись только консультативные функции. Командующие военными частями получали право, — как это и было записано в решении, — давать прямые, обязательные к исполнению указания государственным органам, коммунальной администрации, даже не запрашивая мнения гауляйтеров (5).
Было ли это дело случая или следование определенному плану, но только как раз в эти дни в Берхтесгадене собралось основное военное ядро заговорщиков. Теперь мне известно, что несколькими днями раньше они во главе со Штауфенбергом приняли, больше уже не откладывая, решение о покушении на Гитлера при помощи бомбы, хранившейся у генерал-майора Штифа. 8 июля у меня была встреча с генералом Фридрихом Ольбрихтом по вопросу о призыве в вермахт рабочих, имеющих бронь, сразу после разговора с Кейтелем, в котором наши мнения разошлись. Как это чаще всего и бывало, он начал с жалоб на то, какие проблемы возникают из-за разделенности вермахта на четыре структурные части. Он указал на некоторые несуразицы, устранение которых могло бы обеспечить приток в сухопутные силы не одну сотню тысяч молодых солдат из ВВС.
А еще на следующий день в ресторане «Берхтесгаденер хоф» я встретился с генерал-квартирмейстером Эдвардом Вагнером, генералом войск связи Эрихом Фельгибелем, генералом при начальнике Генерального штаба Фрицем Линдеманом, а также с начальником Организационного управления при верховном командовании сухопутных войск генерал-майором Штифом. Все они были участниками заговора, и ни одному из них не суждено было прожить еще несколько месяцев. Может быть, именно потому, что столь долго откладывавшееся решение о государственном перевороте было окончательно принято, они все производили беззаботное впечатление, как это нередко бывает, после сожжения за собой всех мостов. Хроника моего министерства зафиксировала безмерное мое удивление от их беззаботно лихих оценок отчаянного положения на фронтах: «По словам генерал-квартирмейстера трудности незначительны… Генералы оценивают неудачи на Восточном фронте всего лишь как досадный пустяк» (6).
