Можно предположить, что многие кричали «слово и дело» в отчаянной ситуации – по принципу «хуже не будет». Например, буйный вояка, отставной капрал Иван Мякишев, убивший бывшего игумена Елизарова монастыря Симеона, под следствием заявил «слово и дело» и на самого покойного, и на тогдашнего игумена Виссариона.[710] Виновный в самовольной «отлучке» солдат Астраханского полка Иван Малышев при последовавшем «гонянии спицрутен» выхватил нож и сначала нанес себе рану в «брюхо», а когда оружие отняли – крикнул «слово и дело».[711] А «человек» князя Василия Мещерского Григорий Ветошкин во время «держания его под караулом» за разорение деревень хозяина подал донос на солдата Сугучева, якобы что-то знавшего про «похищение казенного интереса».
Некоторых приводила в застенок неуместная похвальба. В октябре был взят под арест работавший на лесозаготовках для флота бывший крестьянин Федор Ошурков – он в пьяной драке заявил, что ничего не боится, поскольку в Преображенском приказе «розыскиван шесть раз да дважды зжен огнем и потом с того приказу ушел». Мужик и вправду оказался крепким орешком – ему еще в 1727 году проиграл противостояние на следствии матерый доносчик Григорий Левшутин. Будучи схвачен с «воровскими полушками» и обвинен в том, что уговаривал Левшутина не креститься троеперстно, Ошурков ни в чем не признался и выдержал положенные три пытки. Вслед за ним доносчик претерпел эту привычную для него процедуру, подтвердив на ней донос; но на сей раз здоровье не выдержало. Однако и на предсмертной исповеди Левшутин в своих показаниях «утвердился». Следователи вновь взялись за Ошуркова – он был пытан еще трижды, после чего по закону стал «очистившимся» от обвинения и был «свобожден с роспискою». Но в 1732 году Ошурков был признан виновным и отправлен на каторгу.[712]
Другие ударялись в доносительство и вовсе без повода – от безысходности несения тяжкого солдатского или крестьянского ярма, с исконной отечественной надеждой на «авось». «Сила» неправильно истолкованных казенных указов добавляла им сознание собственной значимости, когда – на миг и дорогой ценой – человек с самого общественного «низа» мог почувствовать себя важной фигурой, как загулявший «в отлучке» солдат Савелий Денежка, объявивший «слово и дело» прямо на Невском проспекте, не имея ни на кого зла.[713] Кое-кому действительно так удавалось изменить судьбу не в худшую сторону. Назначенный к порке Мартын Ларионов – крепостной галицкой вотчины лейтенанта флота Тимофея Щербатова – избивать себя «не дался» и крикнул на господ «слово и дело». Доказать вину барина Мартын не смог, но нервы хозяину потрепал изрядно, пока не сознался, что сделал извет «в пьянстве». В итоге лейтенант заявил, что строптивый мужик ему «не надобен», и тот был сдан в солдаты.[714] Солдатская служба в XVIII столетии – совсем не сахар; но крепостной мужик из российской глубинки благодаря своему «непокорству» стал «государевым слугой», а российская армия, возможно, обрела бравого вояку из числа тех, кто ни Бога, ни черта не боится.
Правда, служивых часто ожидала та же беда – как уже говорилось, в армии угодить под донос было легче. И в 1732-м, и во все последующие годы офицеры, унтера и солдаты регулярно «стучали» на однополчан. Поручик флота Алексей Арбузов на обеде у белозерского воеводы 28 октября 1732 года громогласно обвинил прапорщика Василия Уварова в нежелании выпить водки за здоровье императрицы, «как российское обыкновение всегда у верных рабов имеетца», – прапорщик посмел отпить только половину рюмки, заявив, что у него «от хлебного вина болезнь». Морской волк Арбузов на следствии пытался изобличить его – сам видел, как Уваров «в других компаниях как вино, так и пиво пил и пьян напивался». Быть бы прапорщику осужденным, но, по счастью, другие гости подтвердили, что он уже выцедил полный стакан пива, когда Арбузов потребовал пить водку.[715]
Доносы солдат на офицеров еще можно объяснить протестом против жестокой муштры и дисциплины, но служивые столь же исправно доносили и на своего брата рядового. Можно полагать, что армейское доносительство было вызвано не только верностью присяге и знанием законов, но и честолюбием – ведь именно в армии вчерашний мужик мог реально стать если не «их благородием» обер-офицером, то хотя бы «господином подпрапорщиком». Донос в определенной мере подрывал полковое братство, но давал возможность командирам знать настроения в полку и не допускать круговой поруки нижних чинов.
Летним вечером 1732 года один из служивых Новгородского полка в кронштадтской казарме пересказал забавную байку, услышанную от солдат соседнего Ладожского полка. Те, находясь на работах в Петергофе, стали свидетелями того, как однажды сама императрица, стоя у раскрытого окна, подозвала проходившего мимо мужика: «Чего де для у тебя шляпа худа, а кафтан хорошей?» – после чего «ее императорское величество пожаловала тому мужику на шляпу денег два рубли». Рассказчик умилялся, до чего государыня «до народу всякого звания милостива»; но не все слушатели с ним согласились. Солдат Иван Седов даже обиделся и в сердцах брякнул: «Кирпичем бы ее сверху ушиб, лутче де те денги салдатом пожаловала!»[716] Потом сослуживцы Седова Тимофей Иванов, Иван Мологлазов и Иван Шаров стали просить капрала Якова Пасынкова донести, и вся компания отправилась к начальству. «Доказательная база» была налицо; Седов не стал «запираться» – только утверждал, что говорил «простотою» и в обиде: «Изволит ее величество, кроме салдат, жаловать денгами мужиков». Едва ли сослуживцы Седова были убеждены в том, что жаловать надо не служивых, находившихся в Петергофе на тяжелых работах, а шлявшихся без дела «штатских» мужиков, но всё же пошли с доносом – и не только из страха быть обвиненными в недонесении. Бедняга Седов был приговорен к казни, замененной вечной ссылкой в Охотск, а доносители получили награду: троим солдатам – по 5 рублей, а Пасынкову – целых 10. Капрал вошел во вкус и в том же году донес еще на одного своего подчиненного, Кирилла Семенова; но на этот раз в Тайной канцелярии признали, что сказанные солдатом слова «к важности не касаютца», и в поощрении доносчику отказали.[717]
Вероятность попасть под донос была велика и для тех, кто не только действовать, но и «мыслить непристойно» себе не позволял. Солдат Новгородского полка Иван Морозов, купив «четвертку» вина на пятак, отправился в гости к служивому соседнего Владимирского полка Осипу Быкову; подошли и другие гости, и вряд ли выпивка ограничилась одной емкостью. В ходе непринужденной беседы солдат Иван Шубин помянул зачем-то «полковника» Преображенского полка; на что Морозов возразил, что говорить о начальнике не к месту, «мать его боди». Армейские гвардейцев не любили, и такой поворот разговора опасности вроде бы не представлял; да только полковником всех гвардейских полков являлась государыня императрица. Появившийся внезапно повод к доносу был немедленно реализован. Хорошо еще, что Морозов сумел убедить своей «простотой» служащих Тайной канцелярии – те поверили, что он просто не знал, кто на самом деле возглавлял первый гвардейский полк, потому и наказан был не строго – всего лишь батогами.[718]
Но цена «непристойных слов» могла быть непомерно высокой. В ноябре 1732 года на карауле в Кронштадте солдат Владимирского полка Макар Погуляев поделился с приятелем Василием Воронковым соображением, что императрица Анна Иоанновна скорее всего «живет з генералом фелтмаршалом графом фон Минихиным» и оттого «оной фон Миних во всем волю взял» – заставляет солдат работать на строительстве Петергофа. Пьяненький Воронков где-то эти слова повторил, за что был взят – а ведь едва ли его сослуживцы сильно сочувствовали Миниху или одобряли использование армии на тяжелых строительных работах. Воронков, сославшийся при допросе на приятеля, сильно рисковал – донос мог быть признан ложным: разговор происходил наедине, свидетелей не было, оговоренный поначалу «заперся». Правда, в процессе следствия Погуляев признал, что произносил неприличные «слова», но «перевел стрелки» на другого солдата, Илью Вершинина, а тот категорически всё отрицал. Под самый Новый год дело было раскрыто, и 30 декабря в соответствующей книге Тайной канцелярии появился последний протокол. «Слушано: о присланных из Кронштадта солдате Макаре Погуляеве Владимирского пехотного полка и гренадере Илье Вершинине». В нем значилось, что Погуляев «с одного подъему и с розыску винился и сказал, означенных непристойных слов от помянутого Вершинина и от других ни от кого он, Погуляев, никогда не слыхал, а затеял де о том вымысля собою простотою своею, отбывая за вину свою наказанья ‹…› в мысль де его, Погуляева пришло, чтоб показать о вышепоказанных словах на означенного Вершинина, понеже думал он, Погуляев, от простоты своей, что оному ево показанию поверят».
