403
показали события, заключался всего больше в предательском характере козачества,
который Москалям был известен еще в XYI веке.
Полномочных царских послов принимали в Переяславе переяславский полковник
Павел Тетера, будущий гетман царских отступников и основатель иезуитского
коллегиума в Варшаве. Не мог он относиться к делу русского воссоединения
сочувственно, и смотрел на него, как на неизбежное, но временное зло,—смотрел так,
как в 1632 году папский нунций на уступку православннкам нескольких униатских
хлебов духовных. Козацким воротилам • сделалось тогда холодно в Малороссии,—
нагнал им холоду крымский добрЬдий,—и они ползли к московскому царю за пазуху
отогреваться.
Спустя немного времени прибыл в Переяслав Козацкий Батько и в день,
назначенный для присяги на московское подданство (8 января 1654 года), держал с
главною старшиною своею тайную раду. Из этой тайной рады будущие крамольники
вышли к собравшимся в Переяславе козакам. Хмельпицкий произнес речь, в ко торой
волей и неволей должен взять ноту малорусского большинства, переставшего бояться
его соумышленников.
„Нельзя, видно, жить нам более без цара“, говорил он и назвал четверых государей,
которые готовы властвовать над Малороссией: турецкого султана, татарского хана,
польского короля и московского царя, „котораго* (продолжал он) „уже шесть лет мы
беспрестанно умоляем быть нашим государем и обладателемъ*. (Вместо шест лет,
Хмельницкий должен был бы сказать тридцать лет, когда бы церковная иерархия не
изменила русскому чувству). „Сей-то великий царь христианский* (сказал он в
заключение), „сжалившись над нестерпимым озлоблением православной церкви в
нашей Малой Руси, не презрел наших шеетилетних молений и склонил теперь в нам
свое милостивое царское сердце*.
Речь, очевидно, была продиктована ему царскими послами, которые даже хвалить
своего государя не дозволяли иначе, как в духе московского верноподданства.
„Возлюбим же его с усердиемъ*! (воскликнул пассивный оратор). „Хроме его
царской руки, мы не найдем благоотишнейшего пристанища. Кто нас не захочет
послушать, тот пусть идет, куда хочет: вольная дорога!*
Козацкая масса, состоявшая из московских доброжелателей и врагов, отвечала с
единодушием разбойников, спасающихся от кары: „Болим под Царя Восточного!*
404
,
Малорусские летописи и козацкие историки присочинили, будто бы вслед затем
„начали читать приготовленные условия, па которых Украина должна соединиться с
Московиею*. Достоверность этого факта заявил перед ученым светом Костомаров даже
и в четвертом издании своей трехтомной исторической монографии „Богдан
Хмельницкий". Но ни условий, ни так называемого Переяславского договора с
царскими уполномоченными не было и, по духу московского самодержавия, быть не
могло. Козаки целые шесть лет без* престанно умоляли Восточного Царя принять пх в
подданство, и великий государь наконец сжалился—и то не над ними, а над
„нестерпимым озлоблением православной церкви в Малой Руси", Эти слова
Хмельницкого, кому бы они собственно ни принадлежали, сами по себе делают
условия и договор с просителями бессмыслицею. Но и произнесенная при этом речь
Бутурлина, сочиненная ему царскою думою, не упоминает ни о каких обязательствах со
стороны царя. Бутурлин распространялся о бедствиях Малороссии, о гонении за веру, о
многократных козацких посольствах, подвинувших великого государя на милосердое
заступничество; потом доказывал, что присягавший и не сдержавший присяги король—
более пе государь Малоруссам; наконец сказал, что, не желая слышать о конечном их
разорении, о запустении и поругании благочестивых церквей от латинцев, московский
самодержец велел принять Козаков со всеми городами и землями, и приказал помогать
им против разорителей христианской веры. „Козаки" (говорил он) „за такую царскую
милость и жалованье должны служить государю, желать ему добра и надеяться на его
милость. Он же, великий государь, будет сохранять все Запорожское Войско в своей
милости и оборонять от всяких недруговъ"
Милость, милость и милость, больше ничего козаки не слышали от царских
уполномоченных. Когда дошло дело до присяги на московское подданство,
Хмельницкий сказал представителям самодержавного государя: „Следует прежде вам
присягнуть от имени его царского величества в том, что его величество, великий
государь, не нарушит наших прав, дарует нам на права наши и имуще* ства грамоты и
не выдаст нас польскому королю".
На это ему отвечали следующими словами, устраняющими всякие условия и
договоры:
„Никогда не присягнем мы за своего государя. Да гетману и говорить о том
непристойно. Подданные должны дать веру своему госу-
.
405
дарю, который пе оставит их жалованьем, будет оборонять от недругов, не лишит
прав и имении вашихъ".
Будущий изменник Тетера и миргородский полковник, Лесницкий Сакович
(напоминающий своим именем отступника Кассиана Саковича) домогались присяги.
„Это дело небывалое* (возразили представители московской царственности). „Одни
подданные присягают государю, а государю неприлично присягать подданнымъ*.
Крамольники ссылались на пример польских королей. Им отвечали, что польские
короли не самодержцы, и что государское слово переменно не бывает.
Тогда члены тайной рады Хмельницкого сказали, что козацкая чернь требует
присяги за государя. На это им отвечали строго:
„Вам надлежит помнить милость великого государя, следует служить ему и всякого
добра хотеть, Войско Запорожское привести к вере, а незнающих людей унимать от
непристойных речьй“.
Москва знала, что козакам деться негде. Москва видела, что Малороссия, волею
судеб, сама пришла к великому государю, и что возврата ей к польской разнузданности
нет, поэтому и говорила с козаками повелительно. Но козацкие историки приводят
свидетельство фальшивого летописца времен Мазепы, будто бы, после присяги
Козаков, московские бояре дали от имени царя клятвенное обещание, что он будет
держать всю Малую Россию со всем Запорожским Войском под своим
покровительством, при ненарушимом сохранении всех её древних прав. В этом
вымысле Россия сделана другою Польшею, а козакам открыт простор к повторению
над Царскою Землею того, что сделали они над Землею Королевскою. Но козатчина
возможна в России только на бумаге, и то не вполне.
Из Переяслава царские уполномоченные отправились в Киев, потом в Нежин и в
Чернигов, а по всем другим городам разослали своих стольников и стряпчих для
приведения местных жителей к присяге. В Киеве обнаружилось, что церковная
иерархия, образованная Петром Могилою, из отступников Исаии Копинского, пе была
расположена к великому делу малорусского духовенства, оставленного ею в тени.
Бутурлин обратился к Сильвестру Косову с вопросом: отчего он не искал себе царской
милости в то время, когда гетман Богдан Хмельницкий и все Войско Запорожское
неоднократно просили великого государя принять их под свою высокую руку?
Митрополит отвечал, что происходившая между гет-
406
маном и государем переписка не была ему известна. Царских уполномоченных,
сопровождаемых козаками, он встретил за Золотыми Воротами, и приветствовал их,
как посетителей наследия древних князей русских. „Войдите в дом Бога нашего, на
седалище первейшего благочестия русскаго* (сказал он), „и пусть вашим присутствием
обновится, яко брля юность, наследие благочестивых русских князей*. Прекрасные
слова, но они были вынуждены обстоятельствами, так точно как и сравнение
Хмельницкого с Моисеем. По известию православного священника, митрополит
„замирал от горя*, а все бывшее с ним духовенство „за слезами света не видели*.
С точки зрения польской аристократии, сместившей церковную иерархию
Борецкого и Копинского, московские порядки были не многим лучше козацких ы
татарских. Косов уклонился от присяги царю, отговариваясь местью польского короля,
и не послал присягать вместе с киевскими козаками и мещанами служивших при пем и
при других духовных особах шляхтичей. „Я не хочу отвечать за невинные души*,
говорил он и ссылался на печерского архимандрита, Тризну, который, с своей стороны,
не хотел присягать помимо митрополита.
Пока малорусская церковь воинствовала за православие, от её иерархов исходили
