* Иоффе // Вестник жизни. 1919. № 5. С. 45. Из-за близких отношений с Троцким Иоффе впоследствии впал в немилость. Он покончил жизнь самоубийством в 1927 г. (см.: Троцкий Л.Д. Портреты революционеров. (Benson, Vt., 1988. P. 377—401).
* * *
Русская революция никогда не была узконациональным событием, имевшим значение лишь для судеб самой России: уже с начала февральских событий, и в еще большей степени после того, как большевики захватили Петроград, она приобрела международное значение. На это было две причины.
Россия представляла собой театр военных действий. Ее односторонний выход из войны затрагивал жизненные интересы обоих воюющих блоков. И поскольку война продолжалась, ни для одной из сторон не было безразлично, что происходит в России: благодаря самому своему географическому положению Россия неизбежно оказывалась втянутой в водоворот мирового конфликта. Большевики вовлекали страну в этот конфликт еще сильнее, натравливая друг на друга воюющие стороны. Весной 1918 года они обсуждают со странами Четверного согласия вопросы создания на своей территории многонациональной антигерманской армии, разрешают союзникам занять Мурманск и приглашают их оказать помощь в создании Красной Армии. Осенью того же года они призывают немецкие вооруженные силы освободить от войск союзников северные порты России и нанести удар по Добровольческой армии. Вновь и вновь Германии приходилось вмешиваться, оказывая большевикам политическую и финансовую поддержку и спасая этим режим. Хельфферих, обращаясь в воспоминаниях к кризису советского режима в июле — августе 1918 года, признает, что «самую сильную поддержку большевистскому режиму в критический период его существования, пусть неосознанно и ненамеренно, оказало правительство Германии»224. В свете всех этих фактов вряд ли можно всерьез утверждать, что «интервенция» иностранных держав в Россию в 1917—1918 годах имела целью отстранить большевиков от власти. Прежде всего они стремились повлиять таким образом на ход войны на Западном фронте: страны Четверного согласия — путем восстановления фронта в России, а страны Четверного союза, наоборот, — путем поддержания его бездействующим. Большевики принимали в этом вмешательстве активное участие, призывая то одну сторону, то другую, — в зависимости от того, что соответствовало в тот или иной момент их интересам. Германская «интервенция», которой они добивались и которую приветствовали, вероятно, спасла их, не дав разделить судьбу Временного правительства.
Кроме того, большевики с самого начала заявляли, что в эпоху социалистических революций и глобальных классовых войн границы между государствами становятся бессмысленными. Они выпускали воззвания, призывающие народы зарубежных стран свергать свои правительства. Они ассигновали на это специальные средства из государственного бюджета. И там, где это было возможно (а такая возможность открылась для них в это время только в Германии), они деятельно пытались ускорить наступление революции. Бросая таким образом вызов законным правительствам других стран, большевики давали им полное право ставить под сомнение легитимность режима, существующего в советской России. И если в 1917—1918 годы никакое правительство не воспользовалось этим правом, то только потому, что ни одно государство не было в тот момент в этом заинтересовано. Немцы считали, что большевики проводят политику, полезную для Германии, и поддерживали их каждый раз, когда их режим начинал шататься. Страны Четверного согласия были слишком поглощены защитой своих интересов на поле боя. Вопрос, заданный одним историком: «Каким образом советское правительство, не имевшее сколько-нибудь серьезных вооруженных сил, продержалось в течение первого года революции посреди этой самой разрушительной из всех известных до того времени в человеческой истории войн?»224 — получает, таким образом, очевидный ответ. Эта разрушительная война полностью заслонила собой события в России. Германия поддерживала большевистский режим. У стран Четверного согласия были другие заботы.
Поэтому неправильно интерпретировать иностранное вторжение в Россию в 1917—1918 годах как враждебную режиму «интервенцию». Большевистское правительство, с одной стороны, было инициатором этой интервенции, а с другой, само действовало весьма агрессивно. И хотя великие державы, мечтавшие вернуться к нормальной жизни, не хотели этого признавать, русская революция никогда не была только внутренним делом России, значение которого для других стран ограничивалось лишь влиянием на исход войны. Новые правители России сделали все возможное, чтобы революция вызвала отклик во всем мире. Ноябрьское перемирие 1918 года предоставило им беспрецедентную возможность организовать революцию в Германии, Австрии, Венгрии, — всюду, где бы только они смогли. Несмотря на то, что все эти попытки тогда провалились, они показали, что в мире невозможны уже ни передышка, ни возврат к той жизни, которая была до 1914 года.
И еще одно необходимо сказать в связи с вопросом о вторжении иностранцев на территорию России в 1918 году. Во всех дискуссиях о том, что сделали союзники в России (а сделали они в общем не так уж много), обычно совершенно упускают из виду, что они сделали для России, хотя в этом отношении вклад их как раз был весьма существенным. После того как Россия, отрекшись от своих обязательств, оставила союзников воевать с Четверным союзом, они понесли неисчислимые человеческие и материальные потери. В результате выхода России из войны Германия перебросила с потерявшего значение Восточного фронта такое количество войск (от 150 до 192 дивизий)226, что ее силы на западе увеличились примерно на четверть. Это подкрепление позволило ей организовать яростное наступление. Знаменитые битвы на Западном фронте весной и летом 1918 года — Сен-Кантен, Лис, Эна, Мец, Марна, Шато-Тьерри — унесли сотни тысяч жизней англичан, французов и американцев. Ценой этих жертв в конце концов удалось поставить Германию на колени*. Но победа над Германией, к которой советское правительство не приложило никаких усилий, не только позволила ему аннулировать Брест-Литовский договор и вернуть большую часть территорий, потерянных в Бресте, но также уберегла советскую Россию от судьбы, уготованной ей Германией, — от превращения в колонию, в своего рода Евразийскую Африку.
* Этот тезис энергично и яростно поддерживает Брайен Пирс (Реаrсе В. How Haig Saved Lenin. Lnd., 1987).
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ
В коммунистической и некоммунистической литературе термин «военный коммунизм» приобрел со временем точное значение. Вот как определяет его Советская Историческая Энциклопедия:
«ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ — название экономической политики Советского государства в годы гражданской войны и иностранной военной интервенции в СССР 1918—20. Политика военного коммунизма была продиктована исключительными трудностями, созданными гражданской войной и хозяйственной разрухой...»1.
Утверждение, что политика военного коммунизма была «продиктована» обстоятельствами, противоречит историческим фактам. Об этом свидетельствует сама этимология термина. Первое официальное упоминание «военного коммунизма» относится к весне 1921 года, то есть к периоду, когда эта политическая линия уже должна была уступить место новой экономической, политике. Именно тогда коммунистические власти, вставшие перед необходимостью как-то оправдать крутой поворот своего политического курса, постарались возложить всю вину за ужасы недавнего прошлого на обстоятельства, изменить которые они якобы были не в силах. Как писал в апреле 1921 года Ленин, «военный коммунизм» был вынужден войной и разорением. Он не был и не мог быть отвечающей хозяйственным задачам пролетариата политикой. Он был временной мерой»2. Но эта оценка была дана задним числом. Конечно, в какой-то части политика военного коммунизма вынужденно решала неотложные проблемы. Однако в целом она была отнюдь не «временной мерой», но самонадеянной и, как оказалось, преждевременной попыткой ввести в стране полноценный коммунистический строй3.
То, что в первые годы режима экономическая политика большевиков не была ни импровизацией, ни реакцией на обстоятельства, подтверждает такой авторитет, как Троцкий.
Признавая, что военный коммунизм был «по существу своему системой регламентации потребления в осажденной крепости», он вместе с тем отмечает: «По первоначальному замыслу, он преследовал более широкие цели. Советское правительство надеялось и стремилось непосредственно развить методы регламентации в систему планового хозяйства в области распределения, как и в сфере производства. Другими словами: от «военного коммунизма» оно рассчитывало постепенно, но без нарушения системы, прийти к подлинному коммунизму»4. Этот взгляд находит подтверждение и в другом авторитетном советском источнике. Политика военного коммунизма, читаем мы, «не была продуктом одних военных условий и иных стихийно действовавших сил. Она была также продуктом определенной идеологии, реализацией социально-политического замысла, построившего хозяйственную жизнь страны на совершенно новых началах»*.
