Я хотел сравнить Субботов со своими воспоминаниями о нем и не узнавал воспоминаний. Все было как когда-то, и все стало иным, осуществилось даже несказанное, простой хутор стал настоящим замком, крепостью, неприступным убежищем!
- Кто же это? - спросил я Матрону. - Неужели тот Захарко бестолковый?
- Делал, как ты велел ему, гетман. Потом присматривал еще за ним Тимош. Башни каменные велел поставить. Хотел, чтобы все были такими, но не успел до твоего возвращения.
Мое возвращение. Куда и когда?
Желание остаться наедине с Матроной, спрятаться от всего света поразило меня при взгляде на новый мой Субботов, пронзило, как молния, подобно тому небесному огню, который раскалывает камень и превращает людей в соляные столбы.
Я оставил за порогом субботовского дома все: славу, величие, землю; я вошел в этот дом, как в райскую обитель, я лишился даже своего непоколебимого духа, сбросил его с себя, будто астральную оболочку для миров великих и бесконечных, ибо замкнутый мир нашего одиночества не определял ничего, кроме вещей простейших и безымянных, кроме воспоминаний и нежности.
Матрона сама топила печи дубовыми дровами, как давно когда-то, и так же, как тогда, просила меня играть на кобзе и слагать свои думы, и, как тогда, пролетала невидимо между нами темная волна страсти, и мы уже не знали ничего, только нежность и бессмертные надежды. Мы будем вместе вот так всегда и вечно. Мы будем вместе даже после смерти. Вознесенные на небеса или брошенные в пекло, мы будем вместе, иначе зачем же эта жизнь и этот мир и зачем сотворены люди?
Лишь несколько коротких зимних дней и бесконечных ночей одиночества в Субботове, а могло казаться - целые годы счастья! Давно уже я перестал быть гетманом, послушно подчинялся всем Матронкиным капризам, молчал, когда она молчала, пел, когда хотела, чтобы пел, носил дрова для печей и воду из криницы, я жаждал опрощения и очищения от всего несущественного, суетного и временного, я жаждал покорности, ибо не мы ведем женщин, а они нас, и неизвестно, к добру или к злу, - улыбкой, голосами, благоуханием и теплом тела. Назойливая страсть. Низвергающая сила женской красоты. Иногда тревожный непокой все же овладевал мною: как ни высоки и ни крепки стены истой любви, все же держава возвышается даже над ней, но я пытался уходить от дум о державе, имея возле себя эту молодую женщину, свою долю и свою надежду. Державу не объять ни мыслью, ни воображением, она требует от тебя жертв, и нет этому конца, она вся в себе, а женщина была вся возле меня, стоит лишь протянуть руку, как она опутывала меня объятиями, заглушала голосом, окружала дыханием своим, будто облаком, чаровала взглядом, улыбкой, своим легким телом, которому я воздавал мысленно наивысшую хвалу. Руки, губы, глаза, волосы, брови, плечи, все тело легкое и невесомое, да будет оно благословенно в своей щедрости, красе и счастье! Любовь - это такое же неистовство, как и слава. Это мука еще более тяжкая, а неистовство еще более смешное. Нет, любовь - это благословение жизни.
В те субботовские ночи меня охватило такое самозабвение, что я лишился сна. Ходил, топтался, как домовой, до самого рассвета, снимал нагар со свечей, подкладывал дрова в печь, поправлял покрывало на Матронке, которая спала всегда улыбающаяся, наверное, видела радужные сны и в них карликов с длинными седыми бородами и молодых рыцарей на резвых конях.
При свете восковых свечей спящая она была похожа на золотистый дух.
Утром я тихо будил ее, прикасаясь руками к ее лицу, она каждый раз бессознательно вздрагивала, а когда раскрывала глаза и видела меня, улыбалась так ласково, что я готов был бросить к ее ногам весь мир.
Перекрещивая руки, обнимала себя за голые плечи, прячась от моих тяжких, жадных глаз. Нагота, прикрытая только опущенными ресницами. Беззащитность. Хрупкость. Детскость. Ничего от женщины. Застенчивость. Чистота и целомудрие. В ней самой всходило для меня солнце.
Шелковая девочка. Золотая девочка.
Я думал: неужели снова придется покидать ее, разлучаться с нею и идти в битвы? Тревожась, спрашивал Матрону: "Будешь теперь со мною?" Она отвечала одними глазами, взглядом, улыбкой. "Всегда?" Она отвечала изгибом губ. "И мы будем вечны с тобою?" Темный крик бился в серых глазах: "Не знаю! Не знаю! Не знаю!" Крик, как мои ночи бессонные и бесконечные, когда я утомленно блуждал по дому, стоял на крыльце, подняв лицо к небу, и звезды ужасали меня своей недосягаемостью.
Первые радости отлетали от меня и забирали с собою всю невесомость духа и тела, вместо этого заполняло меня что-то смутное и гнетущее. Что это? Усталость? Истощенность? Старость? Все становимся смертными, когда умолкает любовь, и даже тогда, когда она утомляется. С ужасом убеждался я, что невмоготу мне больше нести бремя одиночества нашего и безмолвия Матроны. Она молчала упорно, загадочно, с улыбкой, но сквозь это молчание я уже улавливал ее скрытые жалобы, ее замкнутость, наше несоответствие. Как в притче турецкой: если на одну чашу весов положить двадцать окка, а на другую шестьдесят, то шестьдесят окка перевешивают. Я перевешивал Матрону тяжкостью своей, годами, величием, может, страданием и великим непокоем души, и с течением времени все острее ощущал свою старость, свое одиночество, от которого - теперь я видел это отчетливо - не мог спасти меня и сам господь бог. В такие минуты терзался мыслью, что так безрассудно покинул Киев и замуровался, зашпунтовался здесь в Субботове, в этом гнезде родовом, в которое, влетев, можно успокоиться и навеки, я же не хотел покоя!
В эти ночи призывал я к себе Самийла, но он упорно не появлялся, может благоразумно выжидая, пока не испытаю и высочайших вознесений духа, и его падений.
Дух вознес тело и снова поверг его. Бесконечное восхождение вверх, когда каждый раз все приходится начинать сначала. Выбрасывал из памяти все, что знал и умел, чтобы иметь полнейшую возможность утешиться своей беспомощностью перед лицом мира, перед землей, небом и звездами и услышать слова гения, еще и не сказанные:
"Будь народам многим царь, что тебе то помогает, еще внутрь душа рыдает?"* Разум приносит величайшие муки. Только безумные всегда веселы. Разум - наш высочайший дар, страсти терзают нас и угнетают, но мы охотнее отбрасываем разум, чем страсти, и часто ненавидим уже и не сам разум, а тех, у кого он проявляется наиболее остро.
______________
* Г.С.Сковорода.
Так я дождался наконец Самийла, когда уже не верил, что он появится, когда очистил душу от страстей, а память от воспоминаний, когда усталость налегла на меня такая, как при скончании мира, и я сидел, подперев спиной дверь, на той же скамье, что и много лет назад, наигрывая на кобзе юной еще тогда Матронке.
Самийло не знал ни препон, ни преград, он легко проникал и сквозь запертые двери, и сквозь крепчайшие стены, потому и родился он передо мною освещаемый красными отблесками угасающих дров дубовых, тихо догорающих в печке.
- Челом, гетмане, - беззвучно промолвил он.
- Благодарение тебе, Самийло, за то, что пожаловал. Нарушил мое одиночество, и вельми кстати.
- Жаждал же ты одиночества, вот я и не хотел мешать.
- Жаждал, а теперь не знаю, что с ним делать.
- У тебя власть над людьми, а ты спрятался от них. Не можешь без людей. Власть способна и погубить человека, если переполнит его и не найдет выхода, как дождь из тучи. Ведаю это по себе, ибо имею власть над словами, и они тоже душат меня, если некому их передать. Выходит, высочайшее наслаждение для человека не в том, чтобы брать, а в том, чтобы отдавать, освобождать себя от того, что порой с такими трудностями, а то и с муками собрано.
- Так утешь меня словами, Самийло.
- От власти нет утешенья, кроме самой власти, Богдан.
- А разве любовь не выше?
- Тогда я спрошу тебя: а что такое любовь? Разве не власть одного человека над другим? Когда мы были с тобой малыми, нас учили, что спасение от всего можно найти в вере, но даже вера должна быть надлежащим образом обряжена и украшена, чтобы привлекать сердца. Отцы иезуиты ведали весьма хорошо, что скукой сердец не завоюешь, наверное, потому и выдумали барочное слово, барочные храмы, барочный стиль искусства и всей жизни, упругий, патетичный вплоть до истерии, грозный стиль сей, который соответствует настроению нашего времени, верящему больше сабле, чем рассудительности.
- Правду молвишь, Самийло. Все рождены своим временем, и неважно простой ты казак, гетман или король. Какова моя вера? В чем она? Сабля - мой крест, победа - мой бог, а дума - моя молитва. Может ли быть свобода без войны? Примирить свободу и мир - можно ли? Кто подскажет? Нидерланд Гроций провозгласил мысль про вечный мир. Но входить в мир порабощенным - кому охота? Я уже сожалею, что так безрассудно покинул Киев.
- Ты спешил к своей любви, гетман.
- Может, и к любви, хотя изведать мог ее и в Киеве. Не это гнало меня оттуда в Чигирин, а потом в Переяслав, а потом снова в Чигирин, Самийло. Наверное, искал я в этих заснеженных степях свою Украину, искал ее будущее и не мог найти. Где же эта Украина? Где ее искать? Есть ли она на самом деле? Я послал в прошлом году из Черкасс Лист в вечность, но до сих пор нет на него ответа. Обеспокоенность и растревоженность моя не имеет предела. Теперь я тяжко казнюсь, что не задержался в вечном городе нашем, не собрал всех, кого хотел бы услышать, не окружил себя умами величайшими своего народа, может начиная еще от митрополита Иллариона и Клима Смолятича, не послушал их речи, их мысли. Или, может, призвать их сюда, в нашу светлицу, Самийло, в мои бессонные ночи и в мою усталость?
