Политическое решение о войне против СССР было принято после визита Молотова, точнее, после получения советских контрпредложений от 25 ноября. Кейтель писал: «Гитлер так и не отдал приказ о начале подготовки к войне, поскольку ждал официальной реакции Сталина на встречу в Берлине».[581] «Неуступчивость» Москвы была главной, но не единственной причиной. Фюрер был обескуражен неудачей своего плана создать «континентальный блок» в Европе с участием Франции и Испании, а также греческой кампанией Муссолини, которая только осложнила положение стран «оси». 5 декабря начальник Генерального штаба Гальдер представил Гитлеру операционный план наступательной войны против России. 18 декабря фюрер подписал Директиву № 21 (план «Барбаросса»). Вероятность новой войны стремительно приближалась к ста процентам, что сопровождалось красноречивыми акциями, вроде задержки встречи нового полпреда Деканозова с Гитлером для вручения верительных грамот [«Сегодня девятый день, как я в Берлине, и еще не был принят Риббентропом, и неизвестно, когда будет назначен день вручения верительных грамот у Гитлера», – сообщал Деканозов 6 декабря. Встреча полпреда с Риббентропом состоялась 12 декабря, с Гитлером – 19 декабря. Однако Гитлер, Риббентроп и Шуленбург исправно поздравили Сталина с днем рождения (21 декабря).[582]]. Замечу, что армейское руководство заняло пассивную позицию, не поддерживая курс на гибельную для Германии войну на два фронта, но и не высказываясь открыто против него.[583]
Когда Гитлер принял тактическое решение? Полагаю, что в конце февраля – начале марта 1941 г. В феврале активизировалась британская дипломатия в Турции и Югославии. Югославское правительство склонялось к тому, чтобы присоединиться к Тройственному пакту; это уже сделали Венгрия, Румыния и Словакия, а 1 марта Болгария – ответ на контрпредложения Сталина о ее переходе в советскую сферу влияния. Югославская оппозиция начала зондировать почву в Москве через посланника Гавриловича. 17 марта Гитлер исправил план «Барбаросса», сократив до минимума участие «союзных» войск, которые считал ненадежными. 25 марта Югославия присоединилась к «оси», но через два дня принц-регент Павел и кабинет Цветковича были свергнуты при непосредственном участии Великобритании. Новое правительство сразу же попросило у СССР военной помощи и получило положительный ответ. 30 марта в рейхсканцелярии состоялось совещание «в связи с предстоящим открытием Восточного фронта».
К концу марта война стала неизбежной. Однако Гитлер не спешил оповещать об этом союзников, отделываясь намеками в разговорах с Чиано и Мацуока. Надеялся на то, что Молотов снова приедет в Берлин с повинной головой и примет все продиктованные ему условия?
Глава девятая МЕЛАНХОЛИК И ПАССИОНАРИЙ
Надолго останется в моей памяти как приятнейшее воспоминание о том, как мы без дипломатических условностей, после прямых и ясных бесед, завершили блицкриг, а равно о том, как у нас, после подписания Пакта, в дружественной и непринужденной обстановке состоялся обмен добрыми пожеланиями.
Мацуока Есукэ – И.В. Сталину, 22 апреля 1941 г.
Советско-японский пакт о нейтралитете – шедевр политиков, обладающих великой прозорливостью. Прямо скажу, это проявление геополитической проницательности.
Карл Хаусхофер, 26 апреля 1941 г.
Принц и его министры
Принц Коноэ Фумимаро, трижды формировавший правительство (в 1937, 1940 и 1941 гг.), и министр иностранных дел его второго кабинета Мацуока Есукэ – едва ли не единственные политические деятели довоенной Японии, имена которых были известны широкому читателю в нашей стране еще в советское время. Встречая XXI век, одна из крупных российских газет решила посвятить серию из 100 статей виднейшим фигурам уходящего столетия (видимо, по логике: сто лет – сто статей). Японию, если не ошибаюсь, в ней представлял один только Мацуока. Даже не Мисима и не Куросава…
Почему так получилось?
Да прежде всего потому, что оба оказались связаны со значимыми (если не сказать, культовыми) лицами и событиями истории российской: Коноэ с «делом Зорге» (в окружении принца работали не только «невольные информаторы», но и ближайшие соратники великого разведчика), Мацуока – с советско-японским пактом о нейтралитете, подписание которого 13 апреля 1941 г. и особенно последовавший за этим сенсационный приезд Сталина и Молотова на Ярославский вокзал, чтобы проводить гостя, произвели неизгладимое впечатление на весь мир. Раньше за кремлевскими вождями такого не водилось…
Спору нет, и Коноэ, и Мацуока были яркими политическими деятелями не только национального, но и мирового масштаба, поэтому о них и написано так много – правда, в основном на родине.[584] С их именами были связаны и крупные успехи, и крупные неудачи японской политики. Это в послевоенной оптике, линзы которой шлифовались на Токийском процессе, все деяния обоих были объявлены частью многолетнего, тотального дьявольского плана, известного как «заговор против мира» (ничего себе юридический термин!). Коноэ до этого не дожил, покончив с собой в декабре сорок пятого, – по словам его друзей, принц не мог допустить, чтобы его, потомка древнего рода Фудзивара и родственника императорской фамилии, касались руки американских тюремщиков. Мацуока присутствовал только на первом заседании суда, когда категорически отказался признать себя виновным по всем пунктам обвинения. Вскоре туберкулез свел его в могилу.
Конечно, политическая палитра довоенной Японии была гораздо красочнее – ее нельзя свести к двум, пусть примечательным и неординарным, фигурам. Даже в нашем исследовании, посвященном не одной только Японии, их куда больше: Гото и Хирота, Окава и Сиратори, Осима и Арита были ничуть не менее интересны и значимы. Но именно облеченные властью Коноэ и Мацуока сыграли особую роль в истории так и не состоявшейся континентальной, евразийской «оси».
Японцы любят давать политикам прозвища – обычно тем, кто хоть как-то себя проявил, кто обладал индивидуальными особенностями, которые можно обыграть. Прозвища бывали простыми и замысловатыми, понятными сразу или требующими пояснений, основанными на забытых ныне реалиях, а то и вовсе на игре слов или иероглифов.
Коноэ отличался высоким ростом, стройной фигурой, тонкими – поистине аристократическими – чертами лица, хрупким здоровьем и повышенной возбудимостью. Он нередко впадал в хандру и ссылался на нездоровье, когда надо было принимать важные решения, за что был прозван «меланхолическим принцем». Зато военный министр его второго и третьего кабинетов (и преемник на посту премьера) генерал Тодзио Хидэки с юношеских лет носил короткое и выразительное прозвище «бритва», отражавшее главные черты его характера – бескомпромиссность и прямизну суждений, решительность поступков, личную храбрость и, увы, ограниченность. Прозвища бывали и обидные. Так, адмирал Симада, морской министр в правительстве Тодзио, был непочтительно прозван «карманным крейсером» за доходившее до полного неприличия раболепие перед премьером. А совсем недавно премьера Обути соотечественники окрестили «холодной пиццей» – аналог нашего «ни рыба ни мясо».
Мацуока был известен как «господин сто тысяч слов» и «говорящая машина». Британский посол Крейги однажды заметил: «Я никогда не встречал человека, который говорит так много, чтобы сказать так мало».[585] Однако не менее прав был его биограф, сказавший: «Когда Мацуока говорил, мир слушал».[586]
Коноэ и Мацуока сравнивали часто. Главным образом потому, что в качестве высших руководителей японской политики в 1940/41 гг. они были непосредственно причастны ко всем важнейшим событиям этого критического периода истории. Но не только поэтому – слишком благодатный материал (чтобы не сказать, искушение) и для историка, и для психолога представляет этот странный «тандем».
Знаток эпохи, американский историк Джон Толанд удачно определил одно из главных различий в характере этих людей: «Коноэ слушал практически всех, Мацуока практически никого». Он же метко охарактеризовал Тодзио: «Насколько Коноэ был сложен, настолько Тодзио был прост». Может быть, в этом есть небольшое преувеличение, сделанное для красного словца, но суть отражена верно.
Коноэ не хотел и не мог быть диктатором, «сегуном». Начиная с показаний его друга маркиза Кидо на Токийском процессе, много говорилось о «слабых нервах» и «нерешительном характере» принца, а робкие, почтительные намеки на это проскальзывали в японскую печать еще до войны, особенно в связи с его отставкой в январе 1939 г. В дело шли чуть ли не фрейдистские объяснения… Однако ему, по справедливости, нельзя отказать ни в личном мужестве (готовность встретиться с Рузвельтом летом и даже осенью 1941 г., за что «горячие головы» грозили ему смертью), ни в способности принимать решения и нести за них ответственность, хотя «черновой» работы он не любил и старался избегать ее. Его можно назвать «королем, которого играет свита», но не марионеткой в чужих руках. Принца окружали люди, связанные с ним личной дружбой и общностью взглядов и идей, люди, которые «доводили до ума» и исполняли его глобальные идеи или просто могли морально поддержать его в критическую минуту. Но должна была быть и личность, которой так искренне и даже трогательно были преданы не последние, мягко говоря, в истории Японии люди, придворные и интеллектуалы, администраторы и военные.
