Александр Агеев - Беседы

Сегодня в историко-философской мысли есть два подхода: формационный и цивилизационный. И это совершенно нормально.

В рамках цивилизационного подхода рассматривается целый комплекс вопросов, связанных, скажем, с культурой и демографическим положением государства. Так вот, Россия, на мой взгляд, в XX в. как раз и пожинала плоды нарастания цивилизационного противоречия, которое сказывалось уже в XIX в. Его в немалой степени подготовили такие либеральные мыслители и реформаторы, как Сперанский. А о необходимости отмены крепостного права, введения конституционной монархии, ограничения самодержавия заговорили еще раньше. Вспомните, после Петра I, когда общество немножко опомнилось, пришло в себя, просвещенные верхи дворянства — Голицын и другие — предложили Анне Иоанновне принять кондиции, которые фактически означали ликвидацию в России самодержавной монархии и выборность монархов. Мы редко вспоминаем о том, что одним из условий этих кондиций было запрещение императрице выходить замуж, а следовательно, она не могла иметь законных детей. Это означало ликвидацию в России наследственной монархии и введение монархии выборной, под контролем аристократии, как это было в Польше или Швеции. Россия попыталась встать на этот путь сразу после Петра.

И развернулась очень серьезная борьба. Сторонники абсолютизма, неограниченной самодержавной власти — в первую очередь это провинциальное дворянство, наименее образованное и, я бы сказал, агрессивное и тупое, — не хотели перемен, не желали верховенства аристократии, которую ненавидели по многим причинам. В результате их противодействия попытка не удалась, и самодержавие продолжало свой победный путь, хотя и было поколеблено.

Аналогичные попытки были предприняты при Елизавете и при Екатерине. Это проекты Панина, Безбородко. Постепенно в стране сформировалось общественное мнение, просветительская среда, в которой возникли такие яркие радикальные явления, как «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева или резкая критика самодержавия Новиковым. Затем появился Сперанский. Александр I пытался реформировать систему, но очень робко, опасаясь быть убитым, как его отец. Потом Александр II — государственный либерализм с одной стороны, реформаторы либерального толка с другой стороны и экстремистски настроенная часть населения — с третьей. Короче говоря, в ходе цивилизационного развития общество постоянно находилось в состоянии поиска, зрели те противоречия, о которых я упоминал. В XX в. они очень ярко раскрылись и дали тот революционный взрыв, который начался революцией 1905–1907 гг. и закончился на исходе века. Как и во Франции, у нас шла одна революционная волна за другой, пока в конце XX в. мы не вступили в период постреволюционной стабилизации. Окончательно или не окончательно — это покажет история. Вот Вам ответ на вопрос, почему XX в. для России стал веком революций.

— Давайте вернемся в начало XX в. и представим эпоху в лицах: Николай II, его администрация, Витте, Гучков и многие другие. Какие реальные силы осуществляли, так скажем, стратегический менеджмент на уровне государства в то время? Ведь современники осознавали наличие проблем, понимали, что нарастают противоречия. Достаточно вспомнить, как к Менделееву вбежал помощник и сказал, что началась Русско-японская война, а ученый ответил: «Не пронесло». Может быть, были какие-то мыслители, титаны и пророки, которые могли бы изменить ход истории, но их не послушали?

— Говоря об основных политических силах, отражавших определенные тенденции в обществе, нельзя не упомянуть двор Николая II и его ближайшее окружение, представители которого осуществляли, как Вы выразились, менеджмент на уровне государства. Этой группе противостояли либералы, представленные в дальнейшем кадетской партией и другими более мелкими партиями. Кадеты прекрасно осознавали положение России в мире и ориентировались на европейские образцы. Считая, что Россия должна пройти все те стадии развития, которые проходили Франция, Англия и другие передовые европейские страны, они подходили к проблеме формально, не учитывая российской специфики, особенностей ее исторического развития. Кадеты избрали модель и призывали ей следовать. Сегодня мы, опираясь на богатый исторический опыт, можем сказать, что слепое копирование даже самых совершенных моделей ни к чему хорошему не приводит. Более того, такое копирование чревато очень серьезными социально-политическими сбоями и даже катастрофами.

Еще одна значимая политическая сила в России начала XX в. — сторонники монархии, по своим взглядам занимавшие позиции левее царской клики, царского двора. Это разумные, прогрессивные, хорошо образованные люди, но им было не по пути с либералами. Полагаю, что октябристы — сторонники Манифеста 12 октября 1905 г. — являлись тем позитивным ядром, которое, с одной стороны, отрицало все мерзости режима, а с другой — стремилось сохранить то лучшее, что еще могла дать монархия.

Что касается представителей радикальных партий, таких как эсеры и большевики, то в начале XX в. их никто всерьез не воспринимал. Те идеалы, которые они вынашивали, в то время не пользовались популярностью не только среди рабочих и беднейшего крестьянства, но и у думающих радикальных интеллигентов, стоявших на более умеренных позициях. Меньшевик Мартов, например, прекрасно понимал, что Россия не готова к радикальному переустройству, за которое ратовали Ленин и большевики. Он писал и говорил о том, что если страна встанет на этот путь, то неминуемы колоссальные потери и жертвы. Об этом же в «Новом времени» писал Горький.

На мой взгляд, выразителем наиболее здравых монархистских позиций был Петр Столыпин, и он оказался абсолютно никому не нужен. Его ненавидели и радикалы, и кадеты, и октябристы, и двор. Столыпин представлял ту среднюю взвешенную линию развития, осуществление которой предполагало порядок и реформы, основанные на свободном осуществлении прав частной собственности. Смысл предложенной им программы сводился к изменению национального менталитета за счет воздействия на личность частной собственности. А на этой основе предполагалось преобразовать семью, хозяйство, страну в целом. И что получилось? Столыпина отвергли, и он был убит не только физически, но и духовно. Он погиб, потому что в тех условиях его программа превращения крестьянина в независимого землевладельца оказалась не нужна прежде всего самим крестьянам. Российское крестьянство не хотело разрушения общины. Сам Столыпин правильно сказал, что крестьяне не любят тех, кто возвышается над ними, но и не дадут упасть тем, кто идет вниз. Крестьянская община держала человека на поверхности, не позволяя ему утонуть, но в то же время не разрешала ему отрываться и двигаться вперед. Не хотели крестьяне, чтобы кто-то из них выделялся, богател. После революции 1917 г., когда был принят закон о социализации земли, подготовленный эсерами и осуществленный большевиками, и крестьяне поделили между собой помещичьи угодья, столыпинские хутора и отруба потерялись в общей массе. Во время НЭПа снова была предпринята попытка, теперь уже Лениным, опереться на частника — инициативного, предприимчивого крестьянина. И что в итоге? Опять этому воспрепятствовала крестьянская община: она давила НЭП и в деревне, и в городе, т. к. как значительную часть городского населения составляли вчерашние крестьяне с их общинным менталитетом. Стремление к уравниловке наиболее ярко проявилось в период сталинской коллективизации 1929–1930 гг. через ненависть к так называемым кулакам. Думаю, Сталин и его окружение сознательно использовали общинную психологию российского крестьянства, которая до этого задавила и отодвинула реформу Столыпина. Опираясь на земельную реформу, Столыпин пытался осуществить ряд крупных преобразований в промышленности, армии и некоторых других областях. Он правильно говорил: «Дайте нам двадцать лет спокойной жизни, и мы реформируем Россию». Никто ему этих двадцати лет не дал.

А если бы Столыпину удалось осуществить задуманное, возможно, Россия смогла бы избежать революции 1917 г. и ее развитие пошло бы по эволюционному пути.

— Понимал ли кто-нибудь сто лет назад, в 1906–1907 гг., что империя скоро рухнет?

— Вы знаете, охранное отделение имело сведения о положении в стране, которые можно было бы охарактеризовать цитатой из одного донесения: «Народ звереет». Революция 1905–1907 гг. не смогла разрешить противоречия эпохи. Скажем, средние слои, прежде всего либералы, октябристы, были удовлетворены царским манифестом, но основная масса населения, особенно рабочие и крестьяне, выражала недовольство своим положением. Крестьяне хотели раздела помещичьей земли, рассматривая ее как дар Божий. Если сегодня я слышу, что земля принадлежит всем и не может находиться в частной собственности, то убеждаюсь, что общинная психология жива. Звереющий народ — это основная характеристика ситуации в России в начале XX в. Я хочу высказать одну крамольную мысль, которую, по-моему, не высказывали до сих пор: российский рабочий класс, как, впрочем, и западный рабочий класс за 100–150 лет до того, не вынес капитализма. В эпоху крепостного права, при всех его ужасах, работали не напрягаясь. Если из-за засухи или дождей пропадал урожай, помещик помогал крестьянам, не давал им опуститься, погибнуть. На заводах и фабриках в основном был крепостной труд — посессионные, владельческие, приписные мануфактуры. Работа, естественно, была тяжелая, многочасовая. Но вот крестьян освободили, многие из них переехали в города и пошли на буржуазную фабрику, где их стали штрафовать за прогулы, за опоздания, за курение во время работы, за то, за се, за пятое-десятое. В конце XIX в. российский рабочий класс выступил против системы штрафов. Т. е. рабочие, на мой взгляд, по своей профессиональной подготовке и по своей ментальности оказались не готовы к той системе, которую Ленин в 1920-е гг. назвал системой Тейлора. Он говорил, что нам нужна система Тейлора, этот поток, эта четкость. Нет, не хотели рабочие в России работать не за страх, а за совесть на условиях буржуазного предпринимательства с его достаточно высокой оплатой, дававшей возможность комфортной жизни. Точно так же сегодня наши футболисты не хотят играть с полной отдачей, как западные. По натуре своей они к этому не готовы, понимаете?