прекрасную несли». Однако то, что простительно по молодости, непростительно в зрелом возрасте, особенно когда «несение чуши» происходит, как говаривал один из героев фильма «Мёртвый сезон», «небезвозмездно, небезвозмездно».
Именно поэтому некоторые критики шестидесятников и их мифов демонстрируют часто неадекватную реакцию – вплоть до стремления обвинить критикуемых вообще во всем плохом, что произошло с СССР. Реакция отчасти понятная, небезосновательная, но неплодотворная, поскольку уводит от сути дела и, помимо прочего, взваливает ответственность за развал СССР и за то, что последовало за этим не на реальных социальных и властных виновников процесса, а на тех, кто был рядом; не на действователей, а, грубо говоря, на трепачей, краснобаев, четверть века ждавших своего часа и, наконец, прорвавшихся на страницы газет, на экраны ТВ, в предбанники власти.
Внешне (а отчасти и не только внешне) многое из того, что произошло на рубеже 1980-1990-х гг., т. е. похороны СССР, сильно напоминает похороны Льва Толстого, только растянутые на несколько лет, похороны, на которые, как и в начале века, «сбежались все Добчинские со всей России […], они теснотой толпы никого туда и нс пропустили. Так что «похороны Толстого» в то же время вышли «выставкою Добчинских». […] «Вот я, Добчинский, живу: современник вам и Толстому […]… вы запомните, что я именно – Добчинский, и но смешайте мою фамилию с чьей-нибудь другой» […] И я взойду на эстраду». Шум поднялся на улице. Едут, спешат: «Вы будете говорить?» – «И я буду говорить». – «Мы все теперь будем говорить». […] «И уж в другое время, может, нас и не послушали бы, а теперь непременно выслушают и запомнят, что вот бородка клинышком, лицо белобрысое и задумчивые голубые глаза». Это – В.В. Розанов о похоронах Толстого.
Понятно, что раздражает в либеральной совинтеллигенции – претензия на то, чего у неё на самом деле не было и стремление, сохраняя эту претензию, красуясь и занимаясь самолюбованием, быть при этом поближе к власти. Но можно ли сказать, что шестидесятническая совинтеллигенция была хуже, скажем, номенклатуры или других социальных групп? Двойным и ложным сознанием в той или иной степени были проникнуты практически все социальные группы советского общества, и в наибольшей степени – верхи, номенклатура. Хотя, разумеется, рыба гниет с головы и именно с головы, с мозга – главный спрос (к тому же у группы, представители которой на виду, больше шансов засветить свой нарциссизм, свои фарисейство и корыстный интерес). А кто у нас голова и мозг? Или, по крайней мере, претендует на это? Правильно, интеллигенция. Впрочем, есть диаметрально противоположная точка зрения, причем довольно широко распространенная. В наиболее жесткой и даже грубой форме ее выразил Ленин. Ее суть: интеллигенция не мозг нации, а говно.
Между крайними точками зрения, фиксирующими некий субстанциально-функциональный континуум «мозговно» лежит не истина. Гете был прав: между двумя крайними точками зрения лежит проблема. В нашем случае это проблема самооценки некоего слоя с позиций ложного сознания, причем и самооценка, и ложное сознание используются в качестве социального оружия. И это в свою очередь вызывает реакцию, особенно в определенных исторических обстоятельствах.
Хочу подчеркнуть: шестидесятничество, помимо прочего, было реакционной утопией переходного от ранней к зрелой стадии советского общества; переход осуществлялся «под знаменем» возвращения к «ленинским нормам», которые суть не что иное, как олигархическая форма правления 1917–1929 гг.; шестидесятники с их романтикой революции и гражданской войны, их «комиссарами в пыльных шлемах» и примитивным, семейно-мстительным (т. е. личным) антисталинизмом оказались весьма полезными олигархизирующейся номенклатуре. Олигар-хизация завершилась и мифы революции и «гражданки» были заменены мифом о Победе (в Великой Отечественной), а их творцы – «либералы от идей» – задвинуты «либералами от материи» до середины 1980-х годов.
Долгожданное возвращение шестидесятников в надстроечно-перестроечный эдем происходило на основе не самостояния, а отождествления с либеральной номенклатурой (сначала с «горбачёвцами», а затем с «ельцинистами» – до слияния в экстазе). Во второй раз в советской истории реакционный романтизм шестидесятничества пришелся в строку власти.
Собственных долгосрочных интересов в 1980-е годы у совинтеллигенции не оказалось. Грубо говоря, группа эта – функция, всю жизнь заявлявшая претензию на то, чтобы быть субстанцией и притом оказавшаяся совершенно неспособной организовать серьёзную содержательную политическую дискуссию, а довольствовавшаяся разработкой программы либеральной номенклатуры, встраиваясь ей «в хвост», как сказали бы авиаторы. Диссиденты хотя бы попытались предложить такую дискуссию; впрочем, в основном ничего оригинального и самостоятельного здесь тоже не получилось: если «шестидесятники» «разрабатывали» «легенды» и схемы либеральной коммунистической номенклатуры, то диссиденты, по крайней мере, их мейнстрим, «доводили» и транслировали идейные схемы западных своих спонсоров, как правило, резко антикоммунистических, правых, а потому не шибко интеллектуальных, а часто просто тупых. В результате, и «шестидесятники», и диссиденты часто играли роль слепых, а то и зрячих агентов в «холодной войне», роль «пешек в чужой игре», которым так и не удалось пройти на последнюю диагональ и стать ферзем.
XV
Дождавшиеся в конце 1980-х годов своего часа реанимированные «шестидесятники» социально и интеллектуально во многом оказались автопародией – советской версией чего-то среднего между ирвинговским Рип Ван Винклем и уайлдовским кентервильским привидением. Впрочем, они, как и вообще значительная часть совинтеллигенции сыграли далеко не безобидную роль в социальной катастрофе. Нет, они не вызвали ее, куда им. Однако они сделали все, чтобы представить формирование нового класса хозяев как освободительный акт; именно они обеспечили благоприятный идеологический фон для приватизации; именно они нарядили номенклатурно-криминальную революцию в «белые одежды» либерализма и антикоммунизма. Не от злодейства (хотя многие из них не любили не столько систему, сколько свою страну и свой народ); не по глупости (хотя многие из них далеко не умны, компенсируя умоголовие хитрозадостью), они просто решали свои нерешенные когда-то социальные и психологические задачи, добирали недобранное – социально и материально. Еще раз процитирую Тынянова: на смену винному брожению пришло уксусное и гнилостное.
Поразительно, но задолго до перестройки А.С. Кустарев предсказал этот вектор развития совинтеллигенции! Вот что он писал в блестящем эссе «Будущее интеллектуалов и восхождение нового класса» Элвина Гулднера: «Советская интеллигенция, громко претендуя на то, что она носитель необыденного сознания, идеологически полностью остается в пределах того, что было свойственно буржуазии в начале XIX в., присваивая весь буржуазный идеологический фольклор, то есть продукт обыденного сознания буржуазии. К тому же не первоначальной кальвинисткой буржуазии, а более поздней, зараженной социальным дарвинизмом и перенявшей у старой аристократии все замашки «досужего класса» (Веблен). И уж тем более интеллигенция остается в пределах самого вульгарного обыденного сознания, когда разговаривает о самой себе.
Этот дефект сознания не сойдет советской интеллигенции с рук. Либо она не сумеет осуществить историческую
