Через десять лет после смерти Марра во Франции вышла книга философа Мориса Мерло-Понти «Феноменология восприятия». Ее темой стало размышление о человеческом теле как источнике всех значений, всех смыслов, включая значений слов, эмоций, движений. Автор писал: «Поведение моего тела наделяет окружающие меня объекты значением для меня и для других. Смысл жеста не содержится в жесте как физическое или физиологическое явление. Смысл слова не содержится в нем как звук. Но тем-то и определяется человеческое тело, что оно присваивает себе в бесконечной серии разрозненных актов ядра значений, которые превышают и преображают его естественные способности» и т. д.[686] Тело: мысль, жест, слово — все является носителем смыслов. Это и есть элементы всеобщего языка человечества. Так ведь это и есть язык Адама и Евы. Не помня и не думая о нем, мы все продолжаем изъясняться на этом изначальном языке, по-своему (национально) реализуя его неисчерпаемые возможности. Никакого другого общечеловеческого протоязыка мы никогда не сыщем. По той же причине никогда объективно не зафиксируем и праязык лингвистической семьи. Все отличие между людьми заключено только в «способе употребления своего тела» как орудия коммуникации, в том числе словесной. И сейчас, перечитывая великого Витгенштейна, я не могу согласиться с его афоризмом: «Границы моего языка определяют границы моего мира». Мой язык есть одно из порождений моего тела, и именно оно (его коммуникативность) определяет границы моего мира. Даже лишившись языка, у человека остается возможность жеста, дыхания, наконец, как знака своего присутствия. С отказом последних функций, с последним вздохом, прерывается связь с миром и его смысл.
* * *
Хочу напомнить о том, что, по свидетельству С. Эйзенштейна, Л.С. Выготский и А.Р. Лурия предполагали провести совместные исследования с Марром. Никто из них не был лингвистом, но если Эйзенштейна увлекала мысль о киноязыке и с ней он пришел к академику, то выдающиеся психологи имели в своем багаже результаты уникального исследования. Идею этого эксперимента предложил Выготский. Вначале 30-х годов более молодой и физически крепкий Лурия с коллегами (Выготский страдал туберкулезом) отправился в Среднюю Азию (Узбекистан и Киргизию), чтобы проверить гипотезу Выготского о влиянии внешних социокультурных факторов на качественные структуры восприятия и мышления. Как считали исследователи, коренное население Средней Азии переживало тогда серьезную социокультурную ломку: часть населения отдаленных от центра кишлаков «застыло» в предфеодальной и феодальной формации, другая часть под влиянием социальных преобразований (коллективизация, культурная революция, изменение условий труда, быта, уровня овладения грамотностью, влияние пропаганды) должна была как-то на них отреагировать. Не буду обстоятельно комментировать результаты исследований и отсылаю читателя к материалам, опубликованным Лурией спустя тридцать лет, что было связано с особыми причинами[687]. Сама по себе концепция Выготского целиком лежала в русле марксизма, ленинизма и даже раннего сталинизма. Вообще все социологическое направление в гуманитарной науке, включая постмарксистскую философию (Дюркгейм) и лингвистику, признавало общественные процессы решающими факторами в развитии мышления и языка. Ни Марр, ни Выготский не были в этом оригинальны. Но Марр мыслил масштабно, целыми формациями и для подтверждения своих выводов пользовался сомнительными «палеонтологическими» методами. Психологи использовали достаточно простой метод тестирования, предварительно разбив население на различные группы в зависимости от внешних факторов: грамотность, работа в колхозе, ведение натурального хозяйства и т. д. Вывод: в результате решительных краткосрочных социальных и культурных преобразований (революций!) человеческая психика способна в кратчайший срок переходить от примитивного воспроизведения конкретных форм практической деятельности и непосредственных впечатлений на различные уровни вербально-логического и даже абстрактного мышления, отражаемого и в языке. При иных условиях такие коренные изменения могут протекать, и действительно длятся, столетиями. Но при всех изменениях биологическая и физиологическая основа людей практически не изменяется.
Как известно, сотрудничество с Марром не состоялось из-за его смерти и кончины Выготского, а Лурия своевременно не опубликовал результаты исследований и никогда больше не пытался их повторить и сопоставить в исторически изменившихся условиях. Во второй половине 30-х годов Сталин резко поменял идеологические и пропагандистские акценты. Если до этого он неустанно повторял мысль о многоукладности жизни различных народов СССР, то с подоспевшим триумфом сталинского социализма в отдельно взятой стране все народы разом и целиком должны были вступить в фазу «социалистической формации». Конечно, следовало изживать «родимые пятна и пережитки» предшествующих формаций, но этими вопросами уже вовсю занимались структуры, не имеющие отношение к психологии и лингвистике.
Опять вспоминается проза Андрея Платонова, его повесть «Такыр» описывающая судьбу «женщины Востока», пережившей в кратчайший срок ментальный и духовный скачок от «говорящего орудия» (рабыни) до женщины эпохи паровозов и электрических ткацких станков.
И все же — можно ли мыслить без языка?
* * *
В ответе Холопову Сталин несколько раз упомянул XVI съезд партии, на котором, как уже говорилось, не только он высказывался по проблемам будущей судьбы наций и их языков, — на нем с приветственным словом от имени научных работников страны и явно по инициативе Сталина выступал и академик Марр. Однако XVI съезд оказался уникальным не только в этом «промарристском» отношении. Сразу после основного доклада Генерального секретаря с «организационным отчетом ЦК» выступил секретарь ЦК ВКП(б) Л.М. Каганович. Если в предвоенный период В.М. Молотов был «правой рукой» Сталина, то тогда же его «левой рукой», без сомнения, был Каганович. Говорят, он обладал недюжинными организационными способностями и совершенно беспощадной душой. Он настолько был предан вождю или же так его боялся, что не посмел заступиться даже за своего родного брата, покончившего с жизнью в преддверии ареста в 1941 году.
На XVI съезде партии в обширном докладе Каганович говорил о многих вещах, например об индустриализации, о коренной перестройке всех пролетарских организаций, о сельском хозяйстве, о росте культуры. Человек, не имевший даже среднего образования, учил уму-разуму сидящих в зале дореволюционных академиков, партийцев ленинского призыва, закончивших российские и зарубежные университеты. В середине доклада Каганович запланированно отвлекся и заявил: «По линии культуры, по линии литераратуры , особенно в национальных республиках, обострилась классовая борьба , и нужна величайшая бдительность на этом фронте». Приведя в качестве примера обострения классовой борьбы какую-то нелепую опечатку из статьи в «Правде», переведенной на туркменский язык, Каганович заявил: «А вот пример из области философской литературы. В „Правде“ была помещена рецензия о семи книгах философа-мракобеса Лосева. Но последняя книга этого реакционера и черносотенца под названием „Диалектика мифа“, разрешенная к печатанию Главлитом, является самой откровенной пропагандой наглейшего нашего классового врага… Приведу лишь несколько небольших цитат из этого контрреволюционного и мракобесного произведения». Опуская большую часть цитат, которые в интерпретации оратора действительно звучали диковато, даю заключительную часть его научного пассажа, начиная с последних цитат из книги А.Ф. Лосева: «Коммунистам нельзя любить искусство. Раз искусство, значит — гений. Раз гений, значит — неравенство. Раз неравенство, значит — эксплуатация»; «Иной раз вы с пафосом долбите: „Социализм возможен в одной стране“; не чувствуете ли в это время, что кто-то или что-то на очень высокой ноте пищит у вас на душе: не-ет!».
«И это выпускается в Советской стране, — продолжал Каганович. — О чем это говорит? Это говорит о том, что у нас все еще недостаточно бдительности… Это выпущено самим автором, но ведь вопрос заключается в том, что у нас, в Советской стране, в стране пролетарской диктатуры, на частном авторе должна быть узда пролетарской диктатуры. А тут узды не оказалось. Очень жаль. (Голоса: „Правильно“.)»[688].
Судя по дальнейшим выступлениям, сталинское партийное руководство было всерьез обеспокоено в 30-х годах неожиданно проявленным вольнодумством во многих гуманитарных областях и в особенности в области философии истории языка и мышления. Когда начались прения по докладам, Кагановича поддержал А.И. Стецкий, заведующий Агитпропотделом ЦК ВКП(б), обозвавший «некоего профессора Лосева» «мракобесом»[689]. Другой активный идеолог от партийной литературы того времени В.М. Киршон пошел дальше всех. «Этот Лосев, — гремел он с трибуны, — помимо всяческих других откровенно-черносотенных монархических высказываний, между прочим, сообщает: „Пролетарские идеологи или ничем не отличаются от капиталистических гадов и шакалов, или отличаются, но еще им неизвестно, чем собственно они отличаются“.
